— Это обрывок моих штанов.
Потом на тропинке стали попадаться и другие лохмотья. Воздушная волна подхватила штанишки ребят, и поезд разорвал их в клочья, как разъяренный зверь.
Если бы не эта неожиданная неприятность, никто не узнал бы о приключении в туннеле. Но зловредные существа, которые постоянно носятся в воздухе, опять испортили все дело. Однако, разумеется, даже их дьявольские происки не оправдывали наказания, которому подверг троих друзей дон Моисес, учитель. Пешка всегда и во всем перебарщивал. А кроме того, наказывать учеников, по-видимому, доставляло ему несказанное удовольствие — по крайней мере в таких случаях рот у него до того перекашивался, что чуть не кусал разбойничью черную бакенбарду.
Вы скажете, что войти в селение без штанов — скандальное дело? Конечно! Но как еще можно было поступить в подобном случае? Уж не следовало ли им из стыдливости вообще не возвращаться в селение, раз они потеряли штаны? Было просто ужасно; что Даниэль-Совенок, Роке-Навозник и Герман-Паршивый вечно оказывались перед лицом таких дилемм. И еще обиднее было то, что их поступки, которые ни прямо, ни косвенно не касались дона Моисеса, учителя, вызывали у него такое ожесточение.
XV
Дон Моисес, учитель, часто говорил, что ему как хлеб нужна жена. Но прошло уже десять лет с тех пор, как он прибыл в селение, а все еще оставался без жены, которая была ему так нужна. Перечницы, Зайчихи и дон Хосе, настоящий святой, признавали, что Пешке нужна жена. Прежде всего по соображениям профессионального престижа. Учитель не может являться в школу в каком угодно виде — это вам не сыровар или, скажем, кузнец. Положение обязывает. Конечно, первое, к чему обязывает положение, это приличное жалованье, а дон Моисес, Пешка, такого жалованья не получал. Поэтому не было ничего удивительного, что дон Моисес, Пешка, всегда ходил в том самом костюме, в котором десять лет назад приехал в селение, теперь уже совсем истрепанном и чиненом-перечиненом, и что он даже не носил нижнего белья. Нижнее белье стоило столько, что глаза на лоб лезли, а учителю надо было не спускать глаз со своих сорванцов.
Что верно, то верно, Камила-Зайчиха плохо обошлась с ним. Дон Моисес, учитель, одно время увивался за ней, а она дала ему от ворот поворот, потому что, как она говорила, он был криворожий и беззубый. И глупо сделала. Пако-кузнец был прав, когда утверждал, что это не является серьезным препятствием, поскольку Зайчиха, если бы вышла за него, могла бы поцелуями поставить ему рот на место и выправить физиономию. Но Камила-Зайчиха заартачилась: мол, чтобы попасть в губы, учителя надо целовать в ухо, а ей это неприятно. Пако-кузнец не сказал ни «да», ни «нет», но про себя подумал, что целовать человека в ухо во всяком случае не так неприятно, как целовать заячью морду. Так из этого дела ничего и не вышло. Зайчиха по-прежнему висела на телефоне, а дон Моисес, учитель, изо дня в день ходил в школу без нижнего белья, с обтрепанными манжетами и с продранными локтями.
Однажды во время каникул, в солнечный летний день, когда трое друзей смотрели, как Паскуале с мельницы и Антонио-Брюхан играют в кегли, Роке-Навозник изложил Даниэлю-Совенку и Герману-Паршивому зародившийся у него план.
— Послушай, Совенок, — сказал он вдруг, — а почему бы Саре не выйти за Пешку?
Даниэль-Совенок разинул рот: это было колумбово яйцо. Как ему самому не пришла в голову такая простая в разумная мысль?
— Ясное дело! — откликнулся он. — Почему бы им не пожениться?
— По-моему, — прибавил вполголоса Навозник, — чтобы пожениться, нужно только одно: чтобы люди в чем-нибудь сходились. А Сара и Пешка сходятся в том, что оба меня терпеть не могут.
Даниэлю-Совенку Навозник начинал казаться гораздо умнее, чем он думал, и все, что тот сказал, представлялось ему таким правильным и многообещающим, что он смог только повторить:
— Ясное дело!
Навозник продолжал:
— Представляете, как было бы здорово, если бы мы с отцом остались в доме одни, без Сары. А в школе дон Моисес всегда делал бы мне поблажку как брату его жены, да и вам тоже как лучшим друзьям брата его жены. Кажется, я попятно говорю?
Даниэль-Совенок с необузданным энтузиазмом, естественно вытекавшим из его нежелания вновь представать перед неправым и беспощадным судом учителя, опять воскликнул:
— Ясное дело!
— Ясное дело! — подхватил Паршивый, заразившись его воодушевлением.
Навозник с сомнением покачал головой.
— Но надо, чтобы они захотели пожениться, — сказал он.
— А почему же им не захотеть? — возразил Совенок. — Пешка уже десять лет ищет себе жену, а Сара была бы рада подцепить мужа. Сестра у тебя не больно хорошенькая.
— Я знаю, она уродина; но ведь и Зайчиха уродина.
— А что, Сара привередливая? — спросил Паршивый.
— Какое там! Когда ей в молоко попадает муха, она со смехом говорит: «Ну, собирайся в дорогу», и как ни в чем не бывало проглатывает ее вместе с молоком, а потом опять смеется, — сказал Роке-Навозник.
— Так в чем же дело? — спросил Паршивый.
— Муха ей больше не досадит, раз — и нет ее. А выйти замуж совсем другое дело, — сказал Навозник.
Трое друзей помолчали. Наконец Даниэль-Совенок сказал:
— Почему бы нам не устроить так, чтобы они встретились?
— А как это сделать? — спросил Навозник.
Совенок вскочил и отряхнул рукой пыль со штанов.
— Пойдемте, сейчас узнаете.
Они вышли из кегельбана на шоссе.
— Мы напишем Пешке записку, как будто от самой Сары, — заговорил Совенок в лихорадочном возбуждении. — Понимаете? Твоя сестра каждый вечер выходит на порог поглядеть на людей. Мы напишем ему, что она его ждет, и когда он подойдет к вашему дому и увидит ее, то подумает, что она и вправду его поджидает.
Роке-Навозник угрюмо нахмурился, как обычно, когда его что-нибудь не совсем устраивало.
— А если Пешка узнает почерк? — сказал он.
— Мы его изменим, — с жаром вмешался Паршивый.
— А если он покажет письмо Саре?
Даниэль на минуту задумался, потом сказал:
— Мы напишем ему, чтобы он сжег письмо, прежде чем идти к ней, и чтобы он никогда не заговаривал с ней об этом письме, если не хочет, чтобы она умерла от стыда и никогда больше не посмотрела ему в лицо.
— А если он не сожжет? — не сдавался Навозник.
— Сожжет, — сказал Совенок. — Паскудный Пешка боится так и остаться без жены. Он уже староват и к тому же знает, что у него перекошен рот. И что от этого на него противно смотреть. И что женщинам не нравится целовать мужчину в ухо. Зайчиха это прямо сказала.
Роке-Навозник добавил, как бы про себя:
— Да, он ничего ей не скажет про письмо, чтобы не испортить дела. С тех пор, как Камила отказала ему, он боится остаться холостяком. Ты прав.
Мало-помалу в широкой груди Навозника возрождалась вера в успех. Он уже видел себя без Сары и без нависшей над его головой постоянной угрозы в виде линейки учителя, он уже предвкушал вольность, которой до сих пор не знал.
— Так когда же мы напишем это письмо? — спросил он.
— Сейчас.
Они как раз поравнялись с сыроварней и вошли. Совенок взял карандаш и лист бумаги и написал печатными буквами: «Дон Моисес, если вам нужна жена, то мне нужен муж. Я буду ждать вас в семь часов в дверях моего дома. Никогда не говорите со мной об этом письме и сожгите его. Иначе я умру от стыда и никогда больше не посмотрю вам в лицо. Сделайте вид, что случайно встретились со мной. Сара».
В обед Герман-Паршивый подсунул письмо под дверь учителя и в тот же день без четверти семь вместе с Даниэлем-Совенком вошел в дом Навозника, чтобы с сеновала через оконце наблюдать за ходом событий. Все было продумано, но дело чуть не провалилось. Когда они пришли, Сара, как обычно, держала Навозника взаперти на чердаке. А было уже без четверти семь. Даниэль-Совенок был уверен, что Пешка, который уже десять лет мечтал жениться, не опоздает ни на одну минуту.
В пролет лестницы, как тяжелые капли, падали слова Сары. Хотя Даниэль-Совенок уже тысячу раз слышал эту песню, он невольно вздрогнул:
— Когда мои глаза, остекленевшие и выкатившиеся из орбит от ужаса перед неотвратимой смертью, устремят на тебя угасающий взгляд…
Навозник, должно быть, знал, что уже около семи, потому что отвечал скороговоркой, не давая Саре окончить фразу:
— Иисус милосердный, смилуйся надо мной.
Сара остановилась, услышав, что кто-то поднимается по лестнице. Это были Совенок и Паршивый.
— Эй, Сара, — нетерпеливо сказал Совенок, — прости Навозника, он больше не будет.
— А откуда ты знаешь, мошенник, что он сделал? — сказала она.
— Наверное, что-нибудь плохое. Ты никогда не наказываешь его без причины. Ты справедливая.
Сара польщенно улыбнулась.
— Подожди минутку, — сказала она и продолжала торопливо, стараясь как можно скорее покончить с наказанием: — Когда я лишусь чувств, и мир сокроется от меня, и я буду стонать в предсмертной агонии…
— Иисус милосердный, смилуйся надо мной. Сара, ты кончила?
Она захлопнула молитвенник.
— Да.
— Ну, открой.
— А тебе это послужит наукой?
— Да, Сара. Сегодня мне было очень страшно.
Сара встала и открыла дверь чердака, явно довольная. Она начала медленно спускаться по лестнице. На первой площадке она обернулась.
— Смотрите, не бедокурьте, — сказала она, словно содрогнувшись от смутного предчувствия.
Навозник, Совенок и Паршивый, ни слова не сказав друг другу, бросились к оконцу. Навозник смахнул рукой паутину и выглянул на улицу. Совенок с тревогой спросил:
— Она уже вышла?
— Выносит стул и работу. Садится, — отвечал Навозник и вдруг торопливо бросил: — На углу улицы показался Пешка!