Показывая грача, мальчик сказал:
— Это Пруден меня попросил, говорит, грачи семена на поле выклевывают.
Пруден всегда управлялся раньше других, в этот раз он засеял свой участок еще до последней недели дождей. Настоящее имя Прудена было Асискло, но за разум и предусмотрительность прозвали его Пруден, или Пруденсио [25]. Еще в мае поднимал он пары, и когда наступал ноябрь, пахал вторично. К концу лета, пока листва не пожелтеет, он общипывал три тощих тополя на берегу и запасал в мешках листья, чтобы зимой кормить коз. И во всех делах советчик был у него Нини. «Нини, малыш, будет дождь или не будет дождя?». «Нини, малыш, пойдет град из этой тучи или не пойдет?». «Нини, малыш, ночь безветренная, небо ясное — не ждать ли черного заморозка?»
Два дня назад Пруден, будто ненароком, подошел к Нини.
— Нини, сынок, — сказал он жалобно, — грачи покоя не дают моим посевам: разрывают землю, выклевывают зерна. Что бы такое придумать? Как их отогнать?
Нини вспомнил дедушку Романа, тот, чтобы отпугнуть птиц от посевов, вешал на поле дохлого грача за хвост. Птицы улетали прочь от этого страшного зрелища, от неподвижного, траурного черного пятна на голой земле.
— Не беспокойся, сделаю, — ответил мальчик.
Уплетая смоченный в воде хлеб, Нини теперь глядел на лежащего среди тимьяна грача, на его взъерошенные, жесткие, со стальным отливом перья. Собака, сидя рядом, не сводила с него глаз и, когда мальчик отворачивался, настойчиво ударяла его по руке передней лапой. Позади собаки, у подножья холма, взору мальчика открывался мир. Мир, который Колумба, жена Хустито, считала негостеприимным, — быть может, потому, что его не знала. Мир бурых, параллельных борозд, от которых рябило в глазах. Голые, осенние борозды простирались сплошным болотистым морем, прорезанным лишь узкой линией речки, за которой виднелась деревня. Деревня тоже была бурая, она казалась бугристым наростом из той же земли, и, когда б не пятна света и тени от лучей восходящего солнца, выделявшие ее на пустынной местности, деревню можно было вовсе не заметить.
Примерно в километре белела параллельно речушке проселочная дорога, по которой ходили только лошади, «фордзон» дона Антеро, Богача, да рейсовый автобус, курсировавший между городом и расположенными в долине селеньями. С этой стороны горизонт замыкала цепь голых, как черепа, холмов, увенчанных полудюжиной чахлых миндальных деревьев. Под лучами солнца кристаллический гипс склонов непрестанно мигал разноцветными искрами, будто передавал жителям долины зашифрованное послание.
Глубокая осень задушила всякую растительность: разве что луг да камыши вдоль речки вносили чуточку жизни в эту картину умирающей земли. Серые, сизые и охряные тона сливались в унылую гамму с едва заметными переходами. Но выше землянки, на нагорье, еще зеленела дубовая роща — надежный приют птицам и мелкому зверью.
С грачом в руке мальчик пустился бежать вниз по тропинке, собака за ним. На последнем уступе Нини вскинул руки вверх, будто хотел спланировать на дорогу. Солнце еще не грело, из печных труб медленно подымался белесоватый дым, и над деревней стоял резкий запах горящей соломы, прилипчивый, как запах ладана. Пройдя по шаткому бревенчатому мостику, мальчик и собака вышли на Гумно. Рядом со Скирдом высилась Голубятня Хустито; поравнявшись с ней, мальчик дважды громко ударил в ладоши, и оттуда в переполохе вылетела стая голубей, отчаянно хлопая крыльями, будто вытряхивали одежду. Собака бесцельно и ликующе залаяла им вслед, но ее тут же отвлекло появление Моро, собаки Большого Раввина, Пастуха. Описав широкий полукруг за колокольней, стая голубей вернулась в голубятню.
С задов своего дома показался Пруден, застегивая штаны.
— Вот, возьми, — сказал Нини и протянул ему птицу.
Пруден уклончиво усмехнулся.
— Значит, поймал-таки? — сказал он. Взял грача за кончик крыла, будто с опаской, и добавил: — Ну что ж, проходи.
У глинобитной ограды двора стояли ржавый плуг, разные инструменты и грубо сколоченная телега, а над конюшней чернел в сеновале кошачий ход. Пруден вошел в конюшню, черная его мулица нетерпеливо затопала. Он положил птицу на пол, принялся выгребать из ясель остатки соломы и, не оборачиваясь, сказал Нини:
— Ну и клювище! Потому-то эти дряни, коль повадятся куда, так больше напакостят, чем град. И кто их только выдумал!
Очистив ясли, он проворно вскарабкался на сеновал и сбросил вилами несколько охапок соломы. Потом соскочил вниз, взял сито и, ловко встряхивая его, просеял ячмень. Разложил солому в две кормушки и посыпал сверху ячменной мякиной. Мальчик внимательно смотрел на него, а когда Пруден закончил сыпать мякину, сказал:
— Повесь его за лапки, а то он вместо того, чтобы отпугивать, станет для них приманкой.
Пруден похлопал руками, отряхивая их, и снова взял птицу за кончик крыла и вошел с нею через кухонную дверь в дом. Мальчик и собака следовали за ним. Увидев грача, Сабина в ярости обернулась.
— Куда несешь эту нечисть? — сказала она.
Пруден, не повышая голоса, спокойно и терпеливо сказал:
— А ты помалкивай.
Он положил птицу на стол. Затем подошел к очагу и принялся мешать варившиеся на слабом огне картофельные очистки. Наконец снял их, уселся, поставив ведро между ногами, и начал крошить на очистки измельченные листья и неторопливо размешивать.
Мальчик взялся за ручку двери, собираясь уйти; тогда Пруден поднялся и сказал:
— Погоди.
Он пошел за Нини по вымощенным красноватым камнем сеням, роясь в карманах брюк, а когда вышли на улицу, протянул мальчику монетку в одну песету. Нини внимательно, с недетской серьезностью посмотрел на него, и Пруден, смутившись, поднял глаза к белесому, едва голубеющему небу и сказал:
— Дождя больше не будет, правда, малыш?
— Небо очистилось. Подморозит, видно, — ответил мальчик.
Вернувшись на кухню, Пруден осмотрел птицу, потом молча и сосредоточенно принялся снова размешивать корм для кур. Немного погодя, он поднял голову и сказал:
— Я всегда говорю, что этот Нини все знает. Ну чисто господь бог.
Сабина не ответила. В хорошие минуты она тоже говорила, что, когда видит, как Нини разговаривает со взрослыми мужчинами, он напоминает ей маленького Иисуса среди книжников; но когда бывала не в духе, то молчала, а молчание у нее было знаком осуждения.
2
Нини шел по безлюдной улочке, держась поближе к домам, чтобы не топать по болоту. Монетку свою, которую нес в руке, он на ходу тер о стены из кирпича-сырца и, дойдя до первого угла, с ребяческим удовольствием посмотрел на заблестевший ее край. Тут грязь была по колено, но мальчик не раздумывая пошел прямо по ней, ступая босыми ногами в темную слякоть, смешанную с навозом да козьими орешками, и в вонючую воду, застоявшуюся в выбоинах. Так он дошел до околицы и, еще не видя хлевов Богача, услышал голос Малого Раввина, который ласково беседовал с коровами. Малый Раввин служил у Богача, и молва шла, будто он понимает язык животных.
Большой Раввин, Пастух, и Малый Раввин, Скотник Богача, были сыновья Старого Раввина, который, как говорил дон Эустасио де ла Пьедра, Профессор, являлся наглядным доказательством, что человек произошел от обезьяны. Действительно, у Старого Раввина было два лишних хвостовых позвонка, что-то вроде обрубленного хвостика, и тело у него было покрыто густой, черной шерстью, и, когда у него уставали ноги, он мог легко передвигаться на четвереньках. Поэтому дон Эустасио де ла Пьедра давным-давно, еще в 33-м году, на святого Квинтиана повез его на Международный Конгресс, чтобы продемонстрировать своим коллегам, что человек произошел от обезьяны и что даже сейчас можно встретить индивидуумов, застрявших на полпути эволюции. После этого дон Эустасио всякий раз, когда принимал у себя ученых гостей, вызывал его в столицу и заставлял раздеваться и влезать на стол и медленно поворачиваться на четвереньках. Вначале Старому Раввину было стыдно, но вскоре он привык и даже позволял дону Эустасио — ведь тот был человек ученый — щупать два его хвостовых позвонка и нисколечко не смущался. С тех пор Старый Раввин, когда какой-нибудь новый человек интересовался взглянуть на его хвостик, расстегивал ремень и все показывал.
Из-за таких вот знакомств Старый Раввин, как говорила Одиннадцатая Заповедь, сбился с пути и перестал ходить в церковь. Дон Сóсимо, Большой Поп, который в то время служил у них в деревне приходским священником, бывало, говорил ему: «Раввин, почему ты не ходишь к обедне?» Старый Раввин гордо выпрямлялся и отвечал: «Бога нет. Моим предком была обезьяна. Так сказал дон Эустасио». А когда началась война, к нему заявились с винтовками пятеро парней из Торресильóриго под начальством Бальтасара из Кирико. Было это в воскресенье, и Старый Раввин вышел к ним в своем убогом праздничном костюме и тесных ботинках, и Бальтасар из Кирико толкнул его прикладом и сказал: «Теперь я тебе покажу, где коз пасут». Старый Раввин только замигал глазами и спросил: «Чего тебе надо?» И Бальтасар из Кирико сказал: «Чтобы ты пошел с нами». На груди у Бальтасара висел крест, и Раввинша смотрела на этот крест, будто о чем-то молила, потом перевела глаза на Старого Раввина, который глядел на свои ноги в ботинках; тот тихо сказал: «Погоди минутку», вошел в дом, а когда вышел, на нем было его обычное пастушеское платье и резиновые альпаргаты, и он сказал: «До свиданья». Потом сказал Бальтасару: «Я готов».
Назавтра Антолиано нашел труп у Излучин, и, когда привез его в деревню, у Малого Раввина — в то время еще мальчишки, но тоже с двумя лишними хвостовыми позвонками — сомкнулись челюсти, и его никакими силами не удавалось накормить. Доктор из Торресильориго, дон Урсинос, сказал, что это нервное и должно пройти. А когда прошло, Малый Раввиа пришел к дону Сосимо, Большому Попу, и сказал: «Сеньор священник, разве крест — это не знак христианина?» «Конечно, знак», — ответил Большой Поп. Тогда Малый Раввин еще спросил: «А разве Христос не сказал; любите друг друга?» «Конечно, сказал», — отвечал Большой Поп. Малый Раввин слегка покачал головой и сказал: «Тогда почему же этот человек с крестом убил моего отца?» Чудовищная туша дона Сосимо, Большого Попа, как будто стала меньше при этом вопросе. Прежде чем заговорить, он машинально поправил свою шляпу. «Послушай, — сказал он наконец, — двоюродный мой брат Пако Мерино был приходским священником в Ролдане, там, за холмами, совсем еще недавно. А знаешь, почему он отказался быть священником?» «Нет», — сказал Малый Раввин. «Так слушай, — сказал Большой Поп, — его привязали к столбу, отсекли лезвием член и бросили у него на глазах кошкам. Что ты на это скажешь?» Малый Раввин все качал головой, однако ответил: «Те люди — не христиане, сеньор священник». Дон Сосимо, переплетя пальцы, кротко сказал: «Видишь ли, Малый, когда двум братьям — христиане они или не христиане — глаза застилает пелена, они дерутся меж собой ожесточеннее, чем двое чужих». Малый Раввин на это сказал только: «Ага!»