Композиция романа «Пять часов с Марио» была найдена писателем не сразу. Вначале смерть Марио предполагалась лишь к концу повествования. Потом автор подверг первый вариант коренной переделке: теперь мы слышим лишь эхо голоса Марио в потоке слов Кармен, облик Марио искажается в кривом зеркале восприятия Кармен. Испанский критик Сесар Алонсо де лос Риос интересно объяснил авторский замысел: «В нашей жизни ведь происходит нечто подобное: открыто и громко звучат голоса реакционеров. А другие голоса нелегко услышать, полузадушенные, доступные лишь узкому кругу… Все вскрывает пронзительный и нетерпимый, непререкаемый и самоуверенный голос». [12]
Необходимо остановиться еще на одной важной черте образа Марио, черте, роднящей персонаж с его творцом. Марио — верующий католик. Делибес также часто заявляет, что он «думает и пишет по-христиански». [13]Но что же такое их, героя и автора, католицизм?
Во время бдения у гроба Кармен листает Библию и перечитывает места, подчеркнутые Марио. «Марио постоянно перечитывал ее, но только то, что подчеркнуто, понимаешь?» Эти строки — исповедание веры Марио, его последние, главные мысли. Ни в одной из этих библейских и евангельских цитат не идет речь о загробной жизни и спасении души, Марио абсолютно чужда христианская мистика, он тщательно отбирает то, что относится к земной этике. Осуждение войны, сребролюбия, показного благочестия, предательства, суетности, проповедь любви, милосердия, самосовершенствования — мысль Марио как будто воскрешает времена раннего христианства, когда новая доктрина служила угнетенным и обездоленным в их борьбе против прогнившего исторического порядка. В «изложении» Марио христианин — это тот, кто не смиряется с неправедностью и несправедливостью. «И, находясь в борении, прилежнее молился, и был пот Его, как капли крови, падающие на землю», — подчеркивая эти слова евангелиста, Марио думал, конечно, о борении с социальным злом и о муках — раньше кровавых, теперь часто бескровных, — уготованных мятежникам в его стране.
В последнее десятилетие в Испании сложилось широкое левокатолическое движение. Левые католики убеждены в том, что проповедовать христианство, не выступая за социальную справедливость и равенство, — лицемерие. Они идут к рабочим, помогают во время забастовок, участвуют даже в подполье. Именно левые католики подхватили идею открытого диалога с коммунистами. Вместе с коммунистами и социалистами не раз подвергались жестоким репрессиям и активисты левых католических организаций.
К левому католицизму тянется Марио, его выступление на благотворительном вечере как раз очень показательно для настроений этой части испанских верующих. И восхищение фигурой папы Иоанна XXIII, и поддержка тех решений Второго Ватиканского собора, что направлены на изменение политики римской церкви в сторону сближения с трудящимися массами, — все это проявления серьезнейшего сдвига в сознании «самого католического народа», каким считался испанский народ.
К мысли Марио нам надо пробиться через комментарии Кармен, а уж она, конечно, ухитряется извратить эту мысль. От бездумного непонимания до анекдотической пошлости — таков диапазон благочестия Кармен. Когда она слова «…облечься в нового человека» толкует как относящиеся к разбогатевшему Пако, представшему перед ней в элегантной английской курточке, то такая вульгарная глупость навлекла бы на нее укоризну любого священника. А вот когда Кармен защищает инквизицию, то она повторяет лишь то, что печаталось и печатается во многих испанских изданиях. Этот догматический, мракобесный, по-средневековому фанатичный католицизм сегодня уже не пользуется той неограниченной, бесконтрольной властью над умами людей, как в недавнем прошлом, но все еще очень силен, очень опасен.
Мигель Делибес написал этот роман также и для того, чтобы вырвать умы соотечественников из-под власти церковного догматизма, чтобы призвать их заново вдуматься в смысл евангельской проповеди. Сам Делибес считает, что христианская формула «любить ближнего» несовместима с угнетением, эксплуатацией, неравенством людей и что христианин прежде всего должен добиваться изменения условий жизни на земле. «Разрушить несправедливую общественную структуру и по-братски приблизить человека к человеку — разве это не захватывающая программа?» — обращается он к читателям-единоверцам. [14]Что же, в выполнении этой программы левые католики могут идти рука об руку с коммунистами, социалистами и всеми, кому дорого демократическое будущее Испании.
Интервьюеру Делибес как-то сказал, что не удовлетворен большей частью критических откликов на роман «Пять часов с Марио». «Одна фигура осталась незамеченной. Лишь один критик увидел в образе сына ту надежду, которую я в него вложил». [15]Сын, Марио-младший, студент в голубом свитере… Он очень похож на отца, он повторяет мысли отца, но, пожалуй, в его юношеской угловатости угадывается больше цельности и силы. Да это и понятно: плечи юного Марио не придавила гражданская война, он не чувствует вины за когда-то неправильно сделанный выбор. Может быть, он — молодой испанский интеллигент — не позволит компромиссам опутать себя, не поддастся на старые угрозы и новые приманки? Может быть, от редактирования студенческого бюллетеня, от страстных речей на молодежных сходках он перейдет к большой борьбе, станет одним из строителей свободной Испании? Так должно быть. В это верит Мигель Делибес, художник-гуманист, судья сегодняшней в защитник завтрашней Испании.
ДОРОГА
I
Все могло сложиться как-нибудь иначе, однако сложилось именно так. Даниэль-Совенок в свои одиннадцать лет всей душой сожалел о ходе событий, хотя и принимал его как роковую неизбежность. В конце концов, если отец стремился сделать из него кого-нибудь поважнее простого сыровара, это делало отцу честь. Но что касается его самого…
Отец считал, что получить образование — значит выйти в люди; Даниэль-Совенок это не совсем понимал. Может быть, учась в городе, чтобы сдать экзамены на аттестат зрелости, он со временем действительно выйдет в люди. Рамон, сын аптекаря, уже учился в городе на адвоката, и, когда приезжал на каникулы домой, распускал хвост как павлин, и смотрел на всех свысока; он даже позволял себе, выходя из церкви после воскресной или праздничной службы, критиковать священника дона Хосе, настоящего святого, за то, что тот, говоря с амвона, неправильно произносил некоторые слова. Если это и значило выйти в люди, то, конечно, для этого необходимо было уехать в город и поступить в коллеж.
Но Даниэля-Совенка обуревали сомнения на этот счет. Он думал, что знает все, что может знать человек. Он бегло читал, разборчиво писал и справлялся с четырьмя действиями арифметики. Собственно говоря, почти ничего больше и не могло вместиться в нормальную человеческую голову. Тем не менее, чтобы получить аттестат зрелости, как он слышал, надо было учиться в городе семь лет, а чтобы кончить университет, самое малое еще столько же. Неужели на свете могло существовать что-нибудь такое, для познания чего требовалось бы четырнадцать лет — на три года больше, чем было теперь Даниэлю? Наверняка в городе теряют много времени даром, думал Совенок, и в итоге, должно быть, находятся люди, которые, проучившись четырнадцать лет, не умеют отличить сойку от щегла или коровий помет от лошадиного. Странная штука — жизнь, нелепая и причудливая. Ему предстояло трудиться и ломать голову над бесполезными или несущественными вещами.
Даниэль-Совенок заворочался в постели, и пружины его железной кровати противно заскрипели. Впервые на своей памяти он не заснул, как только улегся. Но в эту ночь ему было о чем подумать. Завтра у него, пожалуй, уже не будет для этого времени. Завтра, ровно в десять, он сядет на скорый поезд и до рождества распрощается с селением. Три месяца ему придется безвыходно сидеть в коллеже. У Даниэля-Совенка перехватило дыхание. Он представил себе сцену расставания и подумал, что не сумеет сдержать слезы, хотя его друг Роке-Навозник сказал ему, что настоящий мужчина не должен плакать, даже если у него умирает отец. А Навозник был тоже не лыком шит, даром что еще не поступил в коллеж, хотя был на два года старше Совенка. Не поступил и никогда не поступит. Пако, кузнец, не стремился вывести сына в люди; его устраивало, чтобы Роке был кузнецом, как он, только бы у него хватало сноровки делать с железом все, что ему вздумается. Вот это было действительно славное ремесло! И для того чтобы стать кузнецом, не надо было учиться ни четырнадцать лет, ни тринадцать, ни двенадцать, ни десять, ни девять — нисколько. И без этого можно было быть здоровенным мужчиной гигантского роста, каким был отец Навозника.