— Что ж, все готово.
Тогда она, будто проснувшись, положила мальчику руку на плечо и сказала:
— Нини, можно спросить, почему вы не уходите из землянки?
— Нет, — угрюмо сказал мальчик.
— Вы не уйдете или нельзя спросить?
— И то и другое.
— И то и другое, и то и другое! — Колумба стала трясти его, и сердитый ее голос все повышался. — Когда-нибудь кости твои сгниют от ревматизма из-за того, что вы живете под землей, и тогда ты ни рта не сможешь раскрыть, ни ногой пошевельнуть.
Нини смотрел невозмутимо.
— А как живут кролики? — сказал он.
Тут Колумба вышла из себя и влепила мальчику с размаху две знатные пощечины. И, будто это ее обидели, прикрыла щеки ладонями и зарыдала, громко всхлипывая.
В ту же ночь Нини стащил из сарая Богача бидон газолина и вылил его в колодец Хустито. Утром Колумба, как обычно, выпила натощак стакан воды и, сделав последний глоток, прищелкнула языком.
— Вода имеет какой-то привкус, — сказала она.
— Господь с тобой, — кротко сказал Хустито.
— Говорю тебе, она имеет какой-то привкус, — настаивала Колумба.
Хустито нагнулся к ведру, понюхал, и у него заметно задрожали пальцы.
— Знаешь, ты права! Вода пахнет газолином.
Он зажег спичку, жидкость в ведре ярко запылала, и Хустито начал бить себя в грудь кулаком и хохотать во все горло. В сильном возбуждении он схватил велосипед и, делая страшные гримасы, сказал Колумбе:
— Об этом молчок, слышишь? Тут в земле нефть. Еду сообщить Начальнику. Это поважней, чем землянки. Но пока не приедет Начальник, никому ни слова, слышишь?
Под вечер явился в маленькой машине Начальник. Солнце еще не зашло, но уже слышались пронзительные крики выпей на холме Мерино, а с земли подымался оглушающий стрекот кузнечиков.
Дрожащими руками Хустито проделал опыт, и Начальник, глядя, как пылает вода в ведре, ощутил, что по спине у него пробежал мороз и вместе с тем, как это ни странно, с лысины потек ручьями пот.
— Добро, добро… — сказал он наконец, подмигнув с видом сообщника. — Надо, чтобы техник посмотрел. Возможно, это находка. Даже я не могу предвидеть все последствия. Завтра приеду опять. А пока — молчание.
Уже в сумерках перед домом Хустито собралась вся деревня. Росалино, Уполномоченный, взял слово и сказал, что они, мол, слыхали, что приезжал инкогнито Сеньор Губернатор, и что Антолиано и Малый Раввин видели машину, и что, наверно, случилось в деревне что-то важное, и что Хустито как Алькальд обязав их уведомить, в чем дело.
После его речи на деревню с холмов, подобно удушливому аромату, хлынула страстная трескотня кузнечиков, заполнила собою все, и Хусто, Алькальд, минутку поколебавшись, сказал:
— Ничего не случилось, ровно ничего, уверяю вас.
Но сеньора Либрада, мать Сабины, жены Прудена, провизжала пронзительным своим голосом:
— Брось, Хусто, не заставляй себя просить.
И Доминика, жена Антолиано, сказала:
— Это очень некрасиво, Хусто.
И Хусто обернулся к ней.
— Что некрасиво, Доминика?
И Доминика сказала:
— Заставлять себя упрашивать.
Тогда Хусто примиряющим жестом поднял обе ладони и сказал: «Ладно уж». И с нарочитой медлительностью подошел к колодцу, набрал в медное ведерко воду и поджег ее. Языки пламени, извиваясь, поднялись к темному небу, и Хустито, из самых глубин груди исходящим, зычным голосом Алькальда, сказал:
— Друзья! От Приюта Дональсио до Сиськи Торресильориго — у нас тут под землей море нефти. Так сказал Начальник. Завтра мы станем богачами. А пока я прошу от вас одного — спокойствия и молчания.
Слова его были встречены воплями восторга. Мужчины и женщины обнимались, взлетали в воздух засаленные береты, а Пруден скинул с себя потертую грубошерстную куртку и прыгал на ней, будто помешанный. Временами он соскакивал с нее и говорил: «Топчи, Доминика. Там внизу богатство. Надо его прикрыть». А Мамес, Немой, пуская слюни, обернулся к Алькальду, как бы готовясь произнести речь, но сказал только: «Хе», из уголка его рта потекла желтоватая пена. И он повторил: «Хе». Тогда Сабина, будто рехнувшись, закричала: «Немой заговорил! Немой заговорил!» И сеньора Либрада, черная и сморщенная, как засохшая виноградина, сказала: «Чудо. Немой заговорил». И Вирхилио, взобравшись на плечи Дурьвино, завопил: «Фрутос! Ракеты!» Фрутос, Присяжный, в один миг сбегал в Аюнтамиенто, и сумрачное небо сверкающими линиями прорезали ракеты, лопаясь вверху короткими вспышками. Сеньора Кло, продираясь через толпу, устремилась к Сабине, но, заметив Вирхилина на плечах у Дурьвино, закричала: «Сойди, Вирхилио! Упадешь». Потом спросила у Сабины: «Сабина, это правда, что Немой заговорил?» И Сабина сказала: «Он сказал «Олé» [34], все слыхали». Донья Ресу позади нее перекрестилась. Только Гвадалупе и его ребята были как-то в стороне от всей этой сумятицы, стояли кружком, потупя головы. Наконец, Старшой локтями проложил себе дорогу и подошел к Хустито.
— А мы, Хусто? — мрачно сказал он. — Мы-то что получим от всего этого?
Алькальд был счастлив. Он сказал:
— Вам дадим долю, ясное дело. Нефти здесь хватит на всех. Привезете ваших жен и детишек и будете жить с нами.
В эту ночь никто в деревне не спал, и наутро, едва прибыл в большой машине сеньор Губернатор и с ним двое мужчин со строгими, таинственными лицами, как возбужденная и полусонная толпа обступила их кругом. Но когда Хустито зажег спичку и поднес ее к ведерку и спичка погасла, в толпе раздался ропот разочарования. Хустито побледнел, но еще три раза повторил опыт с тем же результатом, и наконец сеньор Губернатор велел ему взять ведерко и зайти в дом вместе с двумя мужчинами строгого и таинственного вида. Когда они вышли, народ выжидающе окружил их, и сеньор Губернатор с помощью Хустито, который подталкивал его под зад, неуклюже влез на закраину колодца и сказал напыщенным тоном:
— Крестьяне, вы стали жертвой жестокой шутки. Нефти здесь нет. Но не падайте духом. Нефть в копытах ваших мулов и в лемехах ваших плугов. Трудитесь по-прежнему, и трудом своим вы повысите ваш жизненный уровень и будете способствовать величию Испании. Да здравствует деревня!
Никто не аплодировал. Сойдя с закраины колодца, сеньор Губернатор провел белоснежным платочком по блестящей лысине, дружески толкнул Хустито в бок и пробормотал: «Весьма сожалею». Затем повторил уже громко: «Поверьте, весьма сожалею». И, обращаясь к тем двоим со строгими и таинственными лицами, сказал, указывая на автомобиль: «Прошу садиться». Шофер в униформе открыл дверцу, и большой автомобиль скрылся на дороге за тучей пыли.
13
Выйдя из пределов тени, дядюшка Крысолов прижмурил глаза, ослепленный блеском восходящего солнца. Как поглядеть на него из землянки, он против света казался более коренастым и плотным, чем был на самом деле, а неподвижность его да натянутый на уши берет делали его похожим на статую. Руки висели вдоль туловища, и кисти, на которых пальцы все были одной длины, будто ножом обрублены, свободно доставали до колен. Через секунду-другую Крысолов открыл глаза и поглядел на просторные поля, расцвеченные маками. Кузнечики в эту пору трещали с удвоенной энергией, и стрекот их вселял бодрость, чувствовались в нем свежие силы. Крысолов не спеша поднял глаза на далекие серые холмы, напоминавшие корабли с голыми, повернутыми к солнцу килями, и, наконец, скользнув взглядом вниз, по плешивым склонам, остановился на соединявшем землянку с деревней дощатом мостике.
— Надо спуститься, — сказал он с еле слышным ворчаньем.
Нини в сопровождении собак подошел и стал рядом. Глаза у мальчика были еще сонные, но большой палец правой ноги машинально уже гладил одноглазую собаку против шерсти, и Фа покорно стояла, не шевелясь, меж тем как Лой, щенок, бурно прыгал вокруг нее.
— Будет хуже, — сказал мальчик. — Потревожим выводки и ничего не успеем.
Мужчина прочистил по очереди обе ноздри и утер нос тыльной стороной ладони.
— Есть-то надо, — сказал он.
С той поры, как крыс стало меньше, дядюшка Крысолов совсем замолчал. Под засаленным, нахлобученным на уши беретом обрисовывались очертания его черепа, и мальчик не раз спрашивал себя, что кроется там внутри. В прошлые годы с пирушки на святую Елену и святого Касто Крысолов успевал к весне накопить деньжат, чтобы хватило на все лето, но последний сезон был неудачным, и теперь, когда настало время запрета охоты, перед ними черным призраком маячил голод.
Мальчик повторил:
— Со святого Вита можно раков ловить. Может, там будет удача.
Дядюшка Крысолов глубоко вздохнул и ничего не ответил. Он снова поднял глаза и уставился на голые серые холмы на горизонте. Нини добавил:
— Ближе к лету будем ходить в лес, драть кору с дубов; Марселино, кожевник, хорошо платит. Лучше подождать.
Крысолов молчал. Он тихонько свистнул, и на свист подбежал Лой, щенок. Тогда Крысолов, присев на корточки, с улыбкой сказал: «Этот видит хорошо» — и начал его ласкать, а Лой с деланной злобой рычал и притворялся, будто кусает грубые его руки. Дни вынужденного безделья тянулись долго, и Крысолов обычно заполнял их тем, что прибирал землянку, или школил щенка, или на закате вел немногословную беседу, сидя на скамье у мастерской Антолиано или в кабачке Дурьвино. В иные вечера, прежде чем разойтись, мужчины отправлялись поглядеть, как доит коров Малый Раввин. Они говорили ему: «Сегодня, Малый, без разговоров». И когда Малый Раввин заканчивал дойку, говорили друг другу: «Видишь, молока меньше». А на следующий день говорили: «Потолкуй с коровой, Малый, во время дойки». И тогда Малый Раввин начинал тихий, ласковый монолог и надаивал на ведро больше, и они переглядывались и, одобрительно кивая, говорили: «Ну, что скажешь? Вот ловко-то». А бывало, когда они лениво покуривали в хлеву или на скамье у мастерской Антолиано, речь заходила о крысолове из Торресильориго, и Антолиано говорил: «Задай ему взбучку, Крысолов. Для чего у тебя руки?» И дядюшка Крысолов, слегка вздрогнув, бормотал: «Погоди, дай мне только его увидеть». И Росалино говорил: «Пусть бы мне попробовали устроить такую пакость!» А когда компания собиралась в кабачке, Дурьвино подходил к дядюшке Крысолову и говорил: