— Ежели бедняк заберется в дом к богачу, он — вор, так ведь, Крысолов?
— Вор, — соглашался Крысолов.
— А ежели богач заберется в дом к бедняку, кто он?
— Кто он? — тупо повторял дядюшка Крысолов.
— Крыса.
Крысолов упрямо мотал головой.
— Нет, — говорил он наконец. — Крысы, они хорошие.
Дурьвино гнул свое:
— А я вот что говорю — разве крадут только деньги?
Глаза дядюшки Крысолова все больше мутнели.
— Верно, — говорил он.
На святую Елену и святого Касто крыс, можно сказать, никто и не попробовал, и праздник конца охоты прошел скучно и уныло. Крысолов вытащил из сумки одну за другой пять крыс.
— Больше нету, — сказал он.
Пруден угрюмо хохотнул.
— Ради такой добычи, — сказал он, — и сумку не стоило таскать.
Крысолов обвел всех мрачным взглядом и повторил:
— Крыс совсем нет. Тот крадет их у меня.
Дурьвино, подступив к нему, с гневом сказал:
— И ты еще скажи спасибо, через год для тебя и одной не останется, попомни это.
Дядюшка Крысолов скрючил пальцы с таким напряжением, что мускулы на руках вздулись, и охрипшим внезапно голосом сказал:
— Поймаю его, убью.
В таких случаях Нини старался его успокоить:
— Не будет крыс, будут раки, не тревожьтесь.
Крысолов не отвечал и, когда вечерело, поднимался в землянку, зажигал масляную лампочку и молча усаживался у входа. Внизу, в полях, надрывались кузнечики, у лампы описывали круги комары и ночные бабочки. Временами что-то вихрем проносилось над головой, треща, как сухой хворост. Мальчик поднимал глаза, собаки ворчали.
— Это козодой, — говорил Нини, как бы объясняя.
Но Крысолов его не слышал. Каждое утро Нини уходил промышлять, стараясь помочь беде. Выйдя из землянки на заре, он весь день ловил ящериц, рвал ромашку или срезал одуванчики для кроликов. Иногда даже забирался на вершины самых пустынных холмов собирать дикий миндаль. Но от всего этого было мало толку. Ящериц — хоть мясо у них нежное и вкусное — не хватало, чтобы наесться; ромашку дон Кристино, аптекарь из Торресильориго, покупал по три песеты кило, а что до одуванчиков, их брали сеньора Кло, Пруден и Антолиано по реалу за охапку, только чтобы поддержать Нини. Мальчик пытался расширить круг клиентов, но народ в деревне не любил раскошеливаться.
— По реалу за охапку? Да ты что, малыш, ведь одуванчиков полным-полно во всех канавах!
Как-то под вечер, накануне святого Реститута, Нини снова встретил у речки парня из Торресильориго. Мальчик хотел было уйти, но тот с улыбкой приблизился, похлопывая себя по ладони железным прутом. Фа среди осоки обнюхивала его собаку. Парень сказал:
— Как тебя звать, мальчуган?
— Нини.
— Просто Нини?
— Нини. А тебя?
— Луис.
— Луис? Вот странное имя.
— По-твоему, Луис — странное имя?
— У нас в деревне никого так не зовут.
Парень расхохотался, и на смуглом его лице засверкали белоснежные зубы.
— А не думаешь ли ты, что это у вас в деревне народ странный?
Нини пожал плечами и присел на берегу. Парень подошел поближе к речушке, где в зарослях шныряла его собака, и бросил привычное:
— Ищи, ищи!
Потом вернулся к мальчику и, сев рядом, достал кисет и книжечку и свернул сигарету. Поднеся к ней зажигалку, он посмотрел на Нини, и зрачки его на солнце сузились, как у кошки.
— Лучше бы тебе не охотиться теперь, — сказал Нинн.
— Вот как?
— Уничтожишь выводки, и крыс вовсе не станет.
Парень поставил прут стоймя на указательном пальце и, секунду-другую сохраняя равновесие, подержал его. Потом резко отдернул руку и поймал прут в воздухе, как ловят муху.
— А хоть бы и так, — со смехом сказал он, — кто их будет оплакивать?
Солнце садилось за грядой холмов, оглушительно стрекотали кузнечики. Из камышей, откуда-то очень близко, доносился через равные промежутки времени любовный призыв перепела.
— Ты не любишь охотиться? — спросил Нини.
— Да, видишь ли, для меня это просто способ провести время. А еще я люблю погулять в поле с девчонкой.
После заката Нини возвращался из своих походов и заставал Крысолова на скамье у мастерской Антолиано, или в хлевах Богача, или в кабачке Дурьвино. Где бы тот ни находился, сидел он всегда в одной позе, молча глядел перед собой бегающими зрачками, положив руки на колени, как бы готовясь кого-то схватить. Если компания собиралась в хлеву, Крысолов наблюдал за Малым Раввином, облокотясь на ясли, и, когда доение заканчивалось, одобрительно качал головой и бормотал: «Вот ловко-то». И стоявшие с ним рядом — Пруден, или Вирхилин, или Большой Раввин, или Антолиано — подталкивали его локтем и говорили: «Ну, что скажешь, Крысолов?» И он повторял: «Вот ловко-то».
На святую Петронилу и святую Анджелу из Меричи Одиннадцатая Заповедь позвала к себе дядюшку Крысолова.
— Ну как, подумал, Крысолов? — спросила она.
— Нини мой, — угрюмо сказал Крысолов.
— Послушай, — заговорила Одиннадцатая Заповедь, — я вовсе не хочу отнять у тебя Нини, я хочу сделать из него человека. У доньи Ресу одно желание — чтобы мальчик вышел в люди. Тогда со временем его будут величать «дон», и он будет зарабатывать много денег, и купит себе автомобиль, и сможет катать тебя по деревне. Разве тебе не хотелось бы разъезжать по деревне в машине?
— Нет, — сухо сказал дядюшка Крысолов.
— Ну ладно. Но ведь тебе хотелось бы когда-нибудь расстаться с твоей землянкой и построить собственный дом с верандой и погребом на Приюте Дональсио, царство ему небесное? Правда, хотелось бы?
— Нет, — сказал Крысолов. — Землянка моя.
Донья Ресу подняла обе руки к голове и сжала ее ладонями, словно боясь, что она лопнет.
— Ну ладно, — повторила она. — Я вижу, Крысолов, единственное, чего тебе хочется, это чтобы донью Ресу бык забодал. Но ты все же должен понять: если Нини приложит хоть немного усилий, он может многому научиться, он будет знать столько, сколько инженер какой-нибудь. Понимаешь ты это?
Крысолов крепко поскреб под беретом голову.
— Разве они что знают? — спросил он.
— Вот еще! Попробуй задай инженеру любую задачу, он решит за пять минут.
Крысолов перестал скрестись и резко вскинул голову.
— А сосны? — спросил он вдруг.
— Сосны? Видишь ли, Крысолов, даже самый умный человек ничего не может сделать против воли божьей. Господу угодно, чтобы холмы Кастилии были пустынными, и против этого все усилия человеческие напрасны. Понимаешь?
Крысолов утвердительно кивнул. Донья Ресу как будто приободрилась и продолжала более мягким тоном:
— У твоего мальчика хорошая голова, Крысолов, но это все равно что незасеянное поле. А ведь он мог бы ходить в школу в Торресильориго, и со временем мы бы постарались, чтобы он приобрел профессию. Тебе, Крысолов, надо только сказать «да» или «нет». Скажешь «да», я беру мальчика к себе…
— Нини мой, — сердито сказал Крысолов.
В голосе доньи Ресу послышалось раздражение.
— Ладно, Крысолов, держи его при себе. Но только смотри, когда-нибудь раскаешься, чего я тебе, конечно, не желаю.
Вечером, когда в деревне зажглись первые огни и стрижи с громким писком прятались под карнизы колокольни, донья Ресу пришла в Аюнтамиенто.
— Этот народ, — с досадой сказала она Хустито, — готов убивать, чтобы улучшить свое положение, а когда им предлагаешь совершенно бесплатно оказать услугу, они готовы тебя убить, только бы их не заставляли согласиться. Тебе это понятно, Хустито?
Хустито, Алькальд, три раза стукнул себя по лбу пальцем и сказал:
— У Крысолова не хватает вот здесь. Если он не бунтует, так только потому, что его не научили.
— А почему бы нам не устроить ему тест? — вмешался Хосе Луис.
— Тест? — спросила донья Ресу.
— Вот именно. Задают разные вопросы. Если врач скажет, что у него не все дома или что он скудоумный, заберут, и конец.
Лицо Хустито просветлело.
— Как Почтальона? — спросил он.
— Хотя бы.
Два месяца назад Агапито, Почтальон, возвращаясь в воскресенье из Торресильориго, сшиб велосипедом ребенка; чтобы определить степень вменяемости, его подвергли в столице экзамену, и доктора пришли к выводу, что по развитию Почтальон стоит на уровне восьмилетнего ребенка. Агапито экзамен показался очень забавным, и с тех пор он стал немного разговорчивей и в кабачке задавал всем вопросы, будто загадки. «Хочешь, устрою тебе «тес»?» — говорил он. А не то начинал с гордостью рассказывать: «И доктор мне сказал: «Известно, что при крушениях на железной дороге больше всего убитых и раненых бывает в хвостовом вагоне. Что бы вы сделали, чтобы этого избежать?». А я ему отвечаю: «Если дело только в этом, доктор, все очень просто: надо его отцепить». Они там, в столице, думают, будто мы, деревенские, совсем дурачки».