И снова я удивилась, почувствовав, как сильно оба они любят Бланку, один потому, что умеет быть с нею суровым, неспособным прощать, другая — потому что готова ради нее на подвиг. Тогда я еще не знала, что и я люблю Бланку больше всего на свете, больше чем кого бы то ни было из тех, кто имел или имеет отношение к моей жизни, даже больше, чем Балинта.
Отец досадливо одернул ее, что это ей взбрело в голову, я стянула с нее пальто, оттеснила от двери, тут же пообещав, что, если она останется, я завтра же утром сама схожу за Бланкой, а среди ночи ее к Бланке не пущу, ведь на улице стреляют. Отец слышал, как я уговариваю мать, но притворился глухим, хотя по лицу его я видела, как он рад, что мы его не слушаемся, и с каким самозабвением и волнением ждет назад свою злодейку-дочь. Мать в конце концов расплакалась, от ее плача проснулась Кинга. Пали встал к ней, взял на руки, вынес к нам, взбудоражил весь дом. Так и стоял с ребенком на руках, глядя на нас, как доверчивый Святой Иосиф в молодости.
Впоследствии я подолгу думала о нем, меня не оставляло сознание, вины, — следовало ли мне за него выходить только для того, чтобы упорядочить свое существование, жить нормальной половой жизнью, пусть хоть кто-нибудь отдает мне свою любовь, раз уж меня оставил Балинт. Пали не должен был ждать, когда я брошу его, однажды за ужином объявив весело, естественно и непринужденно, что развожусь с ним, ибо дело все-таки решилось — мы с Балинтом женимся. Ему следовало бы самому бросить меня, но он на это не пошел. Я много раз думала о нем с признательностью и тоской, потому что он был во сто крат лучшим мужем, чем Балинт, и во сто крат более добрым человеком и умелым специалистом. Если после смерти нас что-нибудь ждет, мне непременно придется держать ответ за мое замужество с Пали, не потому, что я не отдала ему все, что только могла, пока не оставила по первому зову Балинта, а потому, что мало что могла ему дать. Почти ничего.
В ту ночь все мы были неспокойны, меня же лихорадило, как актера перед выступлением. Пали был таким же обязательным человеком, как и мой отец, он не допускал и мысли о прогуле даже в самые смутные дни и не смог проводить меня к Бланке, отец же, как я знала, ни за что не ступил бы на порог моей младшей сестры, с него достаточно и того, что он разрешил ей вернуться домой, поэтому мне пришлось отправиться одной. Визит к Бланке даже в обычных обстоятельствах был для меня отнюдь не простым делом, ведь я знала о ее образе жизни, и упоминавшиеся ею имена и неловкие обмолвки выслушивала со смущением женщины, живущей в честном браке. Успехам своим, достигнутым в последнее время, я давно уже разучилась по-настоящему радоваться; в начале пятидесятых годов меня с отцом наградили, и хотя во времена культа личности отца многое возмущало, наградам этим он радовался, как дитя, представляя себе дело так, что нас отмечают за нашу честную работу, пусть даже этот случай исключительный, светлый проблеск в мрачную эпоху. И, в сущности, лишь по поведению нашей матери я догадалась, что с этими награждениями отнюдь не все в порядке, как-то она обронила — к счастью, лишь в моем присутствии, отца при этом не было, — какая-де Бланка хорошая сестра, и как старательно исполняет ее желания тот высокопоставленный мужчина, который за ней ухаживает, — употребив это слово, бедняжка покраснела как рак. Я с ужасом разглядывала коробку, в которой поблескивали наши награды, — преподаватель я была хороший, добросовестный, об отце и говорить нечего, мы оба их действительно заслужили, — но радости я уже не испытывала. И с того момента ко всем бланкиным подаркам, которые она тайком пересылала на наш адрес и которые обычным порядком приобрести было невозможно, я относилась с подозрением, пытаясь угадать, с кем дружит моя сестренка теперь — с чиновником министерства внешней торговли или с каким-нибудь государственным деятелем.
Ранним утром мы с Пали отправились — я в Белварош, а он в отдел водоснабжения. Наступило кратковременное затишье, перед выходом я позвонила в райсовет, занятий по-прежнему не было, значит, попозже успею еще зайти в школу. Я спешила поскорее управиться с визитом к Бланке, чтоб потом сразу сбегать к Темеш. В передней мама неожиданно сунула мне в руку какой-то ключ. Меня это поразило, я и понятия не имела, что у нее есть ключ от бланкиной квартиры. Отец сделал вид, будто не знает, куда я иду, крутил радиоприемник, слушая последние известия. В то время он сидел на больничном листе из-за глаз, ручки приемника крутил неумело, я с тревогой смотрела на него, попробовала представить, как же он будет жить дальше, когда не сможет разглядеть даже светящейся шкалы. Я рассталась с Пали на углу, и, как только осталась одна, уверенность моя поколебалась, хотя на том отрезке пути, который мне оставалось пройти, не произошло ничего особенного. Со стороны крытого рынка ехал грузовик, груженный капустой, шофер крикнул, что коли мне в Белварош, то он может меня подвезти, не стоит бродить по улицам одной. Я уселась с ним рядом, за нашей спиной тряслись капустные кочаны. Он высадил меня на площади, куда выходили окна бланкиной квартиры, статуи, возведенной два года назад, на месте уже не было. Если бы не куча собственных проблем, я бы глубже почувствовала эту необычную поездку среди капустных кочанов и внимательнее вслушалась в то, что рассказывал шофер, обращавшийся ко мне на «ты». Позднее мне вспоминались странные картины, неожиданная пропажа статуи и все звуковые впечатления: не менее неожиданное «тыканье» и грозная тишина кругом.