Мы ближе всего подойдем к этому свидетельству сознания, если вспомним старую дефиницию, избитую до банальности: существовать — значит быть положенным в качестве самого по себе, вне своей причины. Формула действительно точна, когда речь идет об определении именно того, на что изначально указывал термин существовать (exister). Existo — или, вернее, exsisto — означает sistere ex, т. e. наличествовать или быть положенным в качестве самого по себе, исходя из какого-либо предшествующего начала и находясь в зависимости от него. Отсюда — смысл рождаться, возникать, связанный с этим глаголом в классической латыни. Что касается гораздо более позднего термина existentia, он прежде всего обозначает тот модус бытия, который в собственном смысле принадлежит возможному, когда оно оказывается наконец актуализованным. В таком понимании существующим не является с необходимостью все то, чью реальность мы утверждаем с помощью глагола быть. Если, к примеру, мы утверждаем бытие некоторого онтологически достаточного сущего, которое, однако, не имеет причины, то не можем приписывать ему существование в исконном смысле термина. Именно так и поступают некоторые философы, которые, храня верность исходному значению глагола existere, говорят, что Бог есть, но именно поэтому он не существует. Такой смысл почти полностью исчез из языкового употребления[1072]: термин existence стал практически синонимом формулы «актуальное бытие». Отныне он означает во французском языке то, что не только имеется в качестве возможного объекта мысли, но что поистине есть, в полном смысле слова и в вещной реальности. Такой смысловой перенос неудивителен: актуальность бытия никогда не кажется нам более достоверной, чем в тот момент, когда мы видим его как бы всплывающим из возможного, выходящим из причины, в которой оно виртуально содержалось. А при том, что всякое эмпирически данное сущее нам представляется имеющим или некогда имевшим причину, вполне естественно, что все сущие являются нашему взгляду как существующие. Существование кажется нам естественным состоянием того, что, отрываясь от чисто возможного, получает доступ к бытию. Узурпировав ученое слово existence, узус языка отчасти лишил его точности и силы. Несоменно, было бы напрасно бунтовать в данном случае против укоренившегося словоупотребления и пытаться вернуть термину existence точный смысл исходной латинской existentia. Но и не следует считать исконным смыслом термина est тот смысл, которым первоначально обладал термин existe. Между тем именно это происходит, когда говорят, что быть — значит быть положенным в качестве себя самого, вне своей причины. Ведь даже если допустить, что всё реально сущее имеет причину и, следовательно, всё, что поистине есть, существует, отсюда еще не вытекает, будто etre сливается с exister. Разумеется, для того, чтобы некоторое сущее в полном смысле было, оно прежде должно существовать; следовательно, речь идет о сущем экзистенциального типа. Однако независимо от того способа, каким приобретается или осуществляется актуальное бытие, факт остается фактом: сущее имеет или осуществляет бытие. Именно природу этого факта мы и пытаемся определить. Но мы не сумеем этого сделать, если будем подменять определение акта бытия определением той частной модальности бытия, которая принадлежит в собственном смысле существующему.
Коль скоро мы доходим до этого пункта, неизбежно возникает вопрос: нельзя ли пойти еще дальше и вообще исключить существование из всего того, о чем в собственном смысле говорится, что оно есть. Господствующее здесь в языке смешение могло бы оправдать данный тезис и действительно оправдывает его, раз уж мы решили вернуться к исконному смыслу глагола exister и удерживаться в нем. То, что мы обычно именуем существованием, — это, как говорится, факт реального и самостоятельного бытия, независимого от нашего актуального или даже какого бы то ни было возможного познания. Таким образом, с точки зрения языкового употребления термины etre и exister могут (с необходимыми уточнениями) рассматриваться как практически равнозначные[1073]. Не так обстоит дело, когда мы пытаемся уточнить их, чтобы установить их строгий философский смысл. Как только мы ставим перед собой такую задачу, возникает необходимость вернуться к изначальному и ученому смыслу глагола exister, который в первую очередь означал, как мы уже видели, получение доступа к реальному бытию в силу некоторой причины — производящей или целевой. Но само бытие имеет совсем иной облик, и облик этот замечателен своим постоянством, ибо сохранился неизменным от Парменида и до наших дней. Бытие в абсолютном смысле есть то, что есть. Если же спросить, что именно оно есть, единственный возможный ответ гласит: оно есть то, что есть. Таким образом, бытие можно определить лишь как совершенное тождество с самим собой, и это тождество абсолютно исключает какую бы то ни было причастность бытия к тому, что не есть. «Бытие есть, небытия же нет», — говорил уже Парменид; а св. Бонавентура вновь сформулировал эту же мысль в более красочном виде: «Бытие полностью изгоняет небытие». В самом деле, мыслить одно — значит полностью изгнать из мышления другое. Более того, это значит вообще изгнать всё «иное», в любом смысле, ибо «иное» бытия есть то, что не есть: не-бытие, которое исключается бытием по определению. Наложить существенный запрет на «иное» — значит раз и навсегда поместить бытие вне всякого становления. Если бытие есть, и если оно есть то, что оно есть, оно не претерпевает изменений. Стать чем-то иным означало бы для него перестать быть. Вот почему мы и сегодня застаем бытие таким, каким оно впервые явилось более двадцати веков назад воображению греческого поэта и философа: совершенно однородной и неподвижной сферой, или — для чистого мышления, свободного от любых образов, — тем, что есть само-по-себе. Поскольку бытие есть чистое само-по-себе, оно есть; но коль скоро существование представляет собой тот производный способ бытия, который состоит в полагании себя вне своей причины, о чистом самом-по-себе нельзя сказать, что оно существует. Как бытие, оно стоит над существованием. Свободное от любых отношений, неумолимо замкнутое в своем сущностном аутизме, оно есть — и как раз поэтому не существует.
Таким образом, максимальное приближение к свидетельству сознания о существовании никоим образом не означает возврата к исконному и собственно философскому смыслу термина. Скорее это значит повернуться к нему спиной. Если следовать ученому словоупотреблению языка, существование оказывается своего рода болезнью бытия, продуктом его распада. По правде говоря, понятое таким образом существование есть настоящий онтологический скандал, абсолютно не имеющий оправдания в глазах разума. Само по себе чистое мышление никогда не помыслило бы его возможным. Вот почему везде, где это мышление констатирует эмпирическое наличие существования, с этим неотъемлемым от него непостижимым смешением тождественного и иного, оно отказывает ему в истинности. Если что и остается в сущем от бытия — это лишь остаточный продукт его радикальной дезэкзистенциализации. Напротив, в обиходном языке существование предстает как высшая точка, в которой бытие наконец вполне заслуживает своего имени, ибо оно в полном смысле слова есть. Мы уже неоднократно указывали на двусмысленность глагола быть, но теперь мы видим, что способ разрешения этой двусмысленности имеет решающее значение для онтологии в целом. Бытие не позволяет одновременно мыслить себя как есть и как то, что есть. Философская рефлексия не может иначе достигнуть конечной цели своего анализа реального, как только полагая бытие либо как существование, либо как сущность. Она не может мыслить его как одновременно и то, и другое — равноправно, изначально и само по себе. Если она уступает своей естественной склонности, тогда, по свидетельству истории философии, отождествляет бытие с сущностью; а если она отдает должное требованиям обыденного мышления, то прежде всего обращается к тому недолговечному до неуловимости элементу, который именуется существованием. Следовательно, такая философия обыденного сознания полагает в самое основание сущего существование — уже не существование, о котором говорят философы, но существование, как оно понимается в каждодневном — вернее, каждомоментном — языке. С точки зрения метафизика сущности позволительно сказать, что Бог не существует, так как Он есть; но с точки зрения языкового употребления это не только не позволительно, но абсурдно. Доказывать, что Бог существует, — значит доказывать, что он есть не только в качестве объекта мышления (как есть любая мыслимая сущность), но независимо от всякого актуального или возможного мышления. То же самое касается и предметов повседневного опыта. Разумеется, мы знаем, что все они имеют некое начало, откуда происходит их бытие; но когда мы говорим, что они существуют, то думаем не об этой их производности, а о том факте, что отныне, в силу самой этой производности, они наделены актуальным бытием, которое принадлежит им в собственном смысле и полагает каждый из них вне Ничто. Философская экзистенция полагает сущее вне его причины; существование, как его понимает обыденное сознание, полагает его вне Ничто. Таков, с этой последней точки зрения, непосредственный и подлинный смысл экзистенциального суждения: «х есть» означает прежде всего, что χ обладает этим свойством, которое всегда и везде кардинально противополагает его Ничто.
[1072]
β этом можно убедиться, обратившись к: