Природу самой этой неопределенности возможно, по-видимому, объяснить одновременным присутствием в одном и том же термине двух тесно связанных, но все-таки разных понятий: существования и сущего. Понятие сущего, как его обычно понимают философы, не подразумевает с необходимостью существования, но только может его включать. В самом деле, понятие сущего философы немедленно подразделяют на реальное сущее и возможное сущее; и только сущее, взятое вот таким образом, во всей его полноте, составляет в их глазах собственный предмет метафизики вообще и онтологии в частности. Однако заметим, что данное различение, столь простое на первый взгяд, чревато множеством затруднений. Буквально оно означает, что всякое сущее есть либо нечто актуально существующее, либо нечто возможное. Таким образом, возможное предстает как своего рода кандидат на существование, которое оказывается единственной полной формой бытия. Во всякой случае, возможное — это сущее, которое либо еще не получило существования, либо уже утратило его и не смогло обрести вновь, а потому представляет собой как бы умаленное бытие. Стало быть, тогда нужно считать актуальное существование высшим онтологическим признаком бытия. В этом очень легко убедиться, потому что невозможное будет тогда абсолютным Ничто, т. е. тем, что не существует и не может существовать. Обратная точка зрения также ведома философам. Можно даже сказать, что в некотором смысле она им ближе. Если придерживаться первого подхода, то нужно считать любое существующее высшим сущим, нежели любое возможное. Но обычно философы поступают иначе. Скорее дело обстоит таким образом, как если бы достаточно было приписать общее свойство существования всем сущим, которые не являются чисто возможными, а затем уже не принимать его в расчет. Ведь существование реального сущего не служит его отличению от другого сущего, а лишь одинаковым образом полагает все реальные сущие вне класса чисто возможных сущих. Различия и степени вводятся в иерархию реальных сущих не фактом их существования, а тем, что они суть. Но то, что они суть, определяется их сущностью, которая остается самотождественной в любом сущем независимо от того, рассматривать ли его как реальное или как чисто возможное. Именно этим прежде всего объясняется тот факт, что многие философы привыкли обращаться с реальным сущим, как если бы оно было просто возможным, а в конечном счете уступать естественной склонности влекущего их в этом направлении разума и рассматривать возможную сущность как самое ядро реального. Отныне существование предстает всего лишь как своего рода дополнение либо сопровождение сущности — или, если употребить способ выражения латинского средневековья, заимствованный у Авиценны, как простая акциденция сущности.
Эти два коннотативных значения термина «сущее» не только различны, но и, можно сказать, несоизмеримы. Они соотвествуют двум аспектам реального, которые поистине несопоставимы, потому что принадлежат к разным порядкам реальности или, по меньшей мере, к разным точкам зрения на реальность. Эмпирическое существование открывается мышлению как грубый факт и нечто неделимое. Конечное сущее, о котором идет речь, может существовать или не существовать; но его существование не может быть меньшим или большим: сущее или существует целиком, или вовсе не существует. Правда, мы порой воображаем более или менее реальные существующие вещи и сравниваем большие экзистенции с меньшими; но при этом мы имеем в виду не сам факт существования, а скорее природу существующего. Большим или меньшим может быть существующее, а не само существование, на вопрос о котором возможно ответить либо «да», либо «нет»: без нюансов. Поэтому не стоит удивляться парадоксальной видимости решений, к которым приводят вопросы, поставленные в терминах чистого существования. Тех, кто ставит их таким образом, немного — даже меньше, чем принято думать; но у них нет выбора в том, что касается ответа. Если муха существует, замечает Кьеркегор, она существует не менее, чем Бог, и Бог существует не более, чем муха. Грубый факт существования в самом деле неделим, и нет никакой средней позиции между существованием и ничто. Вот почему даже те философы, которые говорят о существовании, говорят о нем так мало. Можно, конечно, полагать существование как эмпирический акт, но это, пожалуй, всё, что можно с ним сделать. Оно служит необходимым предварительным условием, в силу которого мышление обладает реальным объектом; но оно само не может быть даже объектом умозрения. Это настолько верно, что когда мыслитель принимается отстаивать права существования, его собственная мысль оказывается, как правило, не более чем самим этим отстаиванием. Несомотря на всю ее страстность и настойчивость, ей так и не удается превратить существование в объект умозрения. Кто пытается это сделать, тот лишь отчасти достигает успеха, и то лишь благодаря уловке, которая заключается в подмене существования как такового одним из его модусов — преимущественно его человеческим модусом. Совершенно иначе обстоит дело с сущим, т. е. с «тем, что есть». Схватываемое мышлением в дефиниции сущности, оно сплетается с другими сущими множеством интеллигибельных отношений, которые в некоторых привилегированных случаях принимают точную форму законов. Благодаря этому у нас есть возможность мыслить то, что есть эти сущие, причем иногда мыслить с такой ясностью, что мы способны предвидеть, а то и предопределять их случайное поведение. Для краткости условимся называть точку зрения, с которой такого рода познание становится возможным, точкой зрения сущности. Легко понять, что мышление сразу же укрепляется в этой позиции как в единственной, с какой возможно рациональное истолкование реальности, и отныне отказывается ее покидать. Вот почему даже если допустить, что термин «сущее», взятый во всей полноте его смысла, имеет коннотативное значение существования, оно в действительности не находит места в концептуальной интерпретации этого термина. Факт существования некоторого сущего ничего не говорит нам о том, что есть это сущее; и потому метафизика сущего, а еще более наука о сущих остаются ровно теми же самыми, существуют ли сущее и сущие или не существуют.
Подобная установка легко сочетается с идеалистической ноэтикой и даже, можно сказать, естественно взывает к ней, однако не связана с нею необходимой связью. Для разума, пекущегося о сохранении контакта с независимой от познания реальностью, достаточно нейтрализовать существование, чтобы устранить его. Именно это и делают многочисленные онтологии сущности, которые полагают сущее как существующее, однако практически обращаются с ним так, словно оно не существует. Однако вопрос в том, становится ли сущее менее таинственным и более понятным в результате подобной дезэкзистенциализации. История идей заставляет думать, что это вовсе не так. Ибо самые серьезные затруднения продолжают возникать, едва мы захотим помыслить сущее как таковое, даже если брать его вне всякой связи с существованием. И эти затруднения становятся непреодолимыми, если мы не хотим впадать в идеализм Беркли и пытаемся помыслить это сущее в его отношении к существованию, которым оно либо обладает как существующее, либо наделяет другое сущее, будучи его причиной. И в том, и в другом случае мы наталкиваемся на какие-то интеллигибельности, которые с устранением существования лишь были временно отодвинуты в сторону.
В действительности всё происходит так, как если бы мы пытались абстрагироваться от существования, а оно продолжало преследовать сущее, откуда его тщатся изгнать. Оно стремится вновь проникнуть в это сущее под любым обличьем, а вместе с ним возвращаются и все неотъемлемые от него проблемы. То, что теперь они появляются под другими именами, нисколько не меняет их природы. Этот примечательный факт нетрудно объяснить, если предположить, что существование поистине входит в структуру реальности в качестве ее конститутивного элемента. Во всяком случае, ничто не дает нам права с ходу отвергать эту гипотезу как невероятную. А если просто допустить, что она верна, мы тотчас перестанем удивляться, что попытки мыслить сущее без существования вынуждают искать ему замену. Пустота, которая образуется в результате устранения существования, взывает к тому, чтобы ее заполнили; но нет такого заменителя, который можно было бы с абсолютной точностью подогнать к ней и тем самым действительно заполнить ее. При любых суррогатах никуда не деться той трудности, от которой мы надеялись избавиться: в сущем неизменно остается нечто необъяснимое через сущность как таковую. Будучи сведено к своей простейшей форме, это нечто предстает как инаковость и ее необходимая спутница — множественность. Парменид предвидел и установил эту границу онтологии чистого бытия, которая никогда не была преодолена. Для бытия иное есть небытие; следовательно, приходится либо свести сущее к тождественному и отказать иному в бытии, либо приписать бытие иному и таким образом в само бытие ввести Ничто, т. е. отрицание бытия.