Это позволяет уточнить смысл картезианской мысли по данному поводу. В упорном отказе поместить вечные истины выше Бога или хотя бы на одном с ним уровне нужно видеть прежде всего нежелание смешивать или рассматривать в одном и том же плане порядок бесконечного и порядок конечного. Декарт усматривает свой самый непосредственный интерес в том, чтобы эти два порядка строго различались, и особенно в том, чтобы мы, принадлежащие порядку конечного, не пытались охватить бесконечное. В самом деле, изымать вечные истины из сферы божественного творения — значит признавать, что они, говоря словами Декарта, необходимо сопряжены с сущностью Бога. Если математические истины извечно пребывают в сущности Бога, не будучи сотворенными Его волей, это означает, что они составляют часть божественной природы, что они принадлежат самой сущности Бога. Такой вывод следует с необходимостью, потому что приходится признать вместе со схоластикой, что все, что не есть Бог, есть Его творение, а все, что не есть творение Бога, есть Он сам[192]. Никакое различение, какого бы то ни было рода, не может поколебать такой вывод, ибо не только ничто из того, что есть Бог, не является реально отличным от Бога, но следует также говорить, что все, что есть в Боге, есть сам Бог[193]. Отсюда следует, что если вечные истины не созданы Богом, они являются Богом. А поскольку мы в совершенстве понимаем математические истины, отсюда необходимым образом следует, что мы понимаем самого Бога. В самом деле, математические истины нам совершенно известны; мы их понимаем в самом сильном смысле этого слова, т. е. они полностью схватываются нашим разумом и никоим образом его не превосходят. Как можно не видеть следствий, вытекающих необходимым образом из всего этого? Ведь, ободренные примером математических истин, которые мы уравняли с божественным разумом, мы, даже зная о нашей конечной природе, можем склониться к мнению, что способны схватывать что-то бесконечное и даже, в каком-то смысле, господствовать над ним. Тогда мы начнем рассуждать о природе бесконечного и его свойствах, о проблемах отношения частей бесконечного к целому и т. п.; предположение, опасное для истинной физики, и Декарт со всей определенностью стремится опровергнуть его. Но для этого нужно было избавиться от ложных представлений о математических истинах; нужно было показать человеку, что постижение необходимых истин никоим образом не ведет к постижению бесконечного. Вот почему Декарт стремится доказать, что математические истины созданы свободной волей Бога. Будучи творениями, они не составляют больше часть божественной сущности и не вводят больше наш разум в ту область, которая должна остаться для него запретной.
Первая выгода, извлеченная отсюда Декартом, — это ценное подтверждение оснований для отказа от конечных причин и исключения их из истинной физики. Когда в «Четвертом размышлении» и в «Первоначалах» он опирается на непостижимость Бога, чтобы запретить нам исследование его целей и обосновать физику действующих причин, то с его стороны это не простая уловка; для него это действительно одно из оснований истинной физики. Бесконечность Бога не позволяет человеку, конечному творению, рассуждать так, будто он был соучастником творения. Возможно, этот довод не является ни самым глубоким, ни самым решающим из используемых Декартом; в частности, он оставляет без ответа вопрос о том, ставит ли сам Бог цели для своих действий. Но этот довод не является внешним или вспомогательным; если предположить, что эти цели существуют, природа Бога такова, что они необходимо должны ускользать от нас[194].
Одновременно физика освобождается от целой серии бесполезных вопросов, в которых она до сих пор погрязала. Поскольку в силу самой своей природы бесконечное ускользает от нашего постижения, мы должны удовольствоваться признанием его, навсегда отказавшись от попыток его объяснить[195]. Такая сдержанность значительно облегчает построение науки. Оно заранее исключает всякие бесполезные диспуты, в которых ученые люди тратили часть своего времени. Мы знаем, что мы конечны: этого достаточно, чтобы отвратить нас от проблем, решение которых предполагало бы постижение бесконечного[196]. От каких же именно вопросов относительно бесконечного Декарт стремится избавиться? Это именно те темы бесконечных схоластических дискуссий, о которых один из современников, сам вполне придерживающийся учения Аристотеля, говорил, что они надоели ему до предела[197]. В самом деле, Декарт был не единственным, кто отмечал то странное противоречие, что конечный разум занимается объяснением бесконечного, идея которого «является вещью столь же тщетной, поверхностной и непостоянной, как и сама концепция нашей души; якобы она, участвуя в божественном, которое бесконечно, имеет и вправду как бы бесконечные стремления, чувствуя свой исток: однако, возвращаясь к самой себе, она их сдерживает; если же она будет им нескромно следовать, то после этого утратит самое себя»[198]. Но далеко не все в ту эпоху были столь же осторожны в дискуссиях такого рода. Так, о. Мерсенн в 1630 г. направил Декарту образчик подобных рассуждений. Совсем не случайно, что Декарт, отвечая на рассуждения Мерсенна, первый раз объявил ему о зависимости вечных истин от Бога. Мерсенн спрашивал, как можно обосновать понятие бесконечной линии. В самом деле, такая линия должна была бы содержать бесконечное число футов и бесконечное число туазов; но фут равен шести туазам; следовательно, пришлось бы признать, что бесконечное число футов в шесть раз больше бесконечного числа туазов. На что Декарт отвечает: «Concedo totum»[54*]. Ибо совершенно очевидно, что эта предполагаемая бесконечность рассматривается как конечная, потому что ее собираются умножать на шесть, что совсем не подходит для подлинной бесконечности. Если же, напротив, мы хотим рассматривать это бесконечное как настоящее бесконечное, данный вопрос не имеет ответа, потому что «оно перестанет быть бесконечным, если мы сможем его познать»[199]. Надлежит воздерживаться от ответа всякий раз, когда заходит речь о бесконечном. Невозможно ответить на вопросы типа: «Является ли бесконечной половина данной бесконечной линии?» или «Четно или нечетно бесконечное число?» и другие вопросы того же рода, «quia de iis nulli videntur debere cogitare, nisi qui mentem suam infinitam esse arbitrantur»[56*][200]. Предоставим тем умам, которые полагают себя бесконечными, заботу о разрешении проблем бесконечности.
Но, избавившись таким образом от бесполезных дискуссий, не был ли Декарт тем самым втянут в новые трудности? Физика, которую он хотел изложить в своих «Первоначалах», заменяла никогда не увидевший света «Мир»: она объясняла не отдельные феномены, но мир в целом. Но можно ли было говорить о мире, не решив, конечен он или бесконечен? Кажется, что и тут у Декарта уже было решение проблемы. Поскольку он объявил себя некомпетентным в вопросах бесконечного, ему не оставалось ничего другого, как оставить данную проблему в неопределенности. Благодаря этому он избегал бесполезного конфликта со схоластической философией и избавлялся от всех трудностей. Так бы он и сделал, если бы между ним и схоластической философией не стояло его определение материи. Ведь материя для Декарта — это протяженность трех измерений: длины, ширины и глубины. В самой этой материи невозможно допустить никакой пустоты, потому что мы не можем представлять себе пустоту иначе, как имеющей три измерения, следовательно, протяженной и материальной[201]. Такое определение материи лежит в самом основании системы Декарта, так что он не мог бы уступить в этом вопросе[202]. Но проблема в том, совместима ли с таким определением протяжения концепция конечности мира? Ведь очевидно, что нет. В самом деле, представим себе, что мир конечен. Тогда что за его пределами? Каким бы образом мы в своем воображении ни полагали пределы мира, мы тут же будем представлять себе за этими пределами другие пространства, столь же протяженные и, следовательно, материальные. Другими словами, мы можем ограничить материю только другими частями материи, и это означает, что мы не можем ее ограничить[203].
[192]
«Unde recte dicunt sancti Patres, quidquid a Deo factum non est, vel Deum esse vel nihil esse. Justinus in expositione fidei; Cyrill. libro 1 in Joannem, cap. 6; Augustinus lib. 1 de Trinitate, cap. 6»
[193]
«Quicquid in Deo est, non est realiter diversum a Deo ipso, imo est ipse Deus»[51*] (V 166).
[196]
«Ita nullis unquam fatigabimur disputationibus de infmito. Nam sane cum simus fmiti, absurdum esset nos aliquid de ipso determinare, atque sic illud quasi finire ac comprehendere conari» (Princ. phil. I 26)[53*].
[197]
Другие выдумывали еще и прочие дистинкции, чтобы подкрепить ими пагубные нелепости, в изобилии порождаемые схоластическими диспутами по сему вопросу. Но что до меня, не обращаю внимания на эти бесполезные споры, считая, что на самом деле бесконечен один только Бог…. и т. д.
[56*]
«…ибо о таких вещах подобает размышлять лишь тем, кто почитает свой ум бесконечным» (там же, с. 324).