Возможно, главный замысел Декарта в обоих случаях состоял в том, чтобы установить метафизические основания своей физики; но это еще не все. Замысел скорее состоял в том, чтобы заставить признать свою физику, заставив признать ее основания. И чтобы достичь этой цели, Декарту пришлось доказывать, что новая физика тесно связана с основными положениями традиционной метафизики, что картезианский механицизм и корпускулярная физика не только не могут обойтись без Бога и бессмертия души, но, более того, прямо подразумевают эти два постулата. Лишь исходя из Бога и неразрушимости души, являющейся чистой мыслью, можно признать себя истинным картезианцем. Это были хорошо продуманные предосторожности, однако тут имелся один подводный камень. Поскольку, приспосабливая традиционные тезисы схоластической метафизики к требованиям новой физики, Декарт пришел к пониманию Бога, сильно отличающемуся от общепризнанного, лекарство оказалось хуже, чем болезнь. Лучше было бы вообще не говорить о Боге и предоставить физике идти своим путем одной, нежели связывать ее судьбу с неприемлемой метафизикой. В течение времени, разделявшего две редакции «Размышлений», Декарт становился все более и более осторожным, и не только из-за осуждения Галилея, но также потому, что все более и более страстно хотел успеха, и все лучше и лучше понимая, до какой степени возможность успеха зависит от доброй воли теологов, он все отчетливее сознавал, сколь трудно ему будет их убедить.
Как бы то ни было, Декарт не пренебрегает ничем ради успеха, и «Размышления» подверглаются кропотливой переработке с целью приспособления. Он уже не старается быть прежде всего оригинальным, более того, очень искренне обороняется от приписывания ему оригинальности. Разумеется, утверждая, что его «Размышления о первой философии» не содержат ничего такого, что не было бы общеизвестно и общепринято, Декарт намеренно преувеличивает. Но ему очень хочется, чтобы его метафизика была именно такой. В идеале он стремился к тому, чтобы использовать старые и общепринятые вещи, расположив их по-новому, и отказываться от общепринятых мнений только в той мере, в какой это абсолютно необходимо. Вот почему, отходя от схоластики, как он это делает в доказательствах бытия Бога, он заимствует исходный пункт своих выводов именно у нее. Он исходит из самых признанных понятий и для пущей надежности даже заимствует их из учений своих противников. Опираясь на понятие объективной реальности и схоластический принцип, согласно которому Бог есть творец любого совершенства, он строит свое доказательство бытия Бога. Из общепризнанного принципа непрерывного творения он выводит иной. Третье понятие он позаимствует из доказательства бытия Бога, данного св. Ансельмом, модифицировав его таким образом, чтобы защитить от критики св. Фомы. Он очень старается оправдать свой критерий истины общепринятыми принципами: правдивостью Бога, нереальностью зла и заблуждения как таковых, возможностью для нас при желании избежать их[331]. Повсюду Декарт придерживается общепринятых метафизических положений настолько, насколько это ему позволяют его физика и его метод вместе взятые. Это особенно заметно там, где речь заходит о его учении относительно свободы Бога.
Если мы учтем, что его письма к Мерсенну, в которых мы в первый раз встречаем это учение, датированы 1629 г., и следовательно, Декарт писал их в то же время, что и первую редакцию «Размышлений», то мы будем склонны думать, что Декарт отводил в то время этому учению важное место в своей метафизике. Обратим внимание, кстати, насколько он доволен своим открытием; это одна из первых метафизических концепций, которой он стремится обеспечить благоприятный прием. И в самом деле, в это время он еще находится под непосредственным и прямым влиянием кардинала де Берюлля. Но кардинал скоро умрет, годы пройдут, а с ними придет осторожность. Ради чего идти в лобовую атаку на понятие Бога, ставшее в схоластике традиционным со времен св. Фомы? Разумеется, с утверждением абсолютного единства Бога связаны следствия, имеющие решающее значение для новой физики, но сколь бы ни была удачной их дедукция с абстрактной точки зрения, она существенно обесценилась в глазах Декарта, когда стало ясно, что она может поставить под вопрос успех его физики. Однако простой прием позволяет обойтись без нее. Оказывается, если исходить из рассмотрения одного общепризнанного атрибута Бога, можно с таким же успехом обосновать отказ от конечных причин и необходимость смирить свой разум перед лицом проблем, которые ставит идея бесконечного. Таким атрибутом является непостижимость Бога. Отныне Декарт полностью меняет линию поведения. На место новой и глубокой метафизической дедукции он поставит простую апелляцию к традиционной теологии, и все это объясняет, почему самая, быть может, оригинальная из метафизических концепций Декарта была опущена и в основном тексте «Размышлениий о первой философии» и в «Первоначалах». Она появляется только в «Ответах» как некое вспомогательное учение, отказ от которого не повлиял бы на прочность системы в целом. Благодаря этому Декарт не отказывает себе в удовольствии изложить ее, и в то же время судьба всей его философии с ней уже не связана: вместо того, чтобы обосновать свои заключения концепцией Бога, полученного от кардинала де Берюлля, он просто обосновывает их ссылкой на понимание Бога, полученное от св. Фомы.
Но в 1629 г. семена, посеянные в его сознании основателем Оратории, еще продолжали развиваться, и выводы, к которым приводят Декарта его «Размышления», настолько естественно соответствуют идеям де Берюлля, что кажутся их простым логическим развитием и в то же время решительно противоречат принципам, которые старались привить ему учителя в Ла Флеш. А вот что особенно подкрепляет гипотезу об этом влиянии и об этой преемственности идей. Как раз тогда, когда Декарт разрабатывал концепцию божественной свободы, столь тесно связанную, как мы знаем, с требованиями его физики, некий теолог, вскормленный, как и Декарт, чистейшим учением св. — Фомы и отвратившийся, как и он, от этого учения под влиянием кардинала де Берюлля, совершенно не озабоченный тем, какой должна была бы быть новая физика, пришел, исходя из положений, утверждаемых основателем Оратории, к отрицанию всяких конечных причин. Для этого он всего лишь углубил, исходя из задач, весьма, кстати, отличных от декартовских, утверждение об абсолютном единстве Бога и развил некоторые заключенные в данном утверждении метафизические следствия.
Этим теологом был Гийом Жибьёф, доктор Сорбонны, священник, а затем глава конгрегации Оратории, автор книги, посвященной свободе Бога и творения.
В начале своей карьеры Жибьёф был страстно предан схоластике. Иезуиты в течение какого-то времени с удовольствием видели в нем своего будущего соратника; но он выбрал возникшую тогда Ораторию и был один из первых священников, которых сумел объединить де Берюлль. Он был тогда и, несмотря на все свои усилия, до самой смерти оставался полемистом и неисправимым диалектиком. Однако, хотя в нем всегда оставалось что-то от схоласта, каким он был сначала, он по крайней мере постоянно старался избавиться от прошлого, смирить внутреннюю склонность к диспуту и взрастить на ее месте любовь к безмятежному созерцанию и молчаливому восхищению пред ликом истины. Если верить его биографам, уже вскоре после вступления в Ораторию Жибьёф почувствовал тщету всех наук, которым прежде так страстно отдавался, и это внутреннее изменение произошло под влиянием о. де Берюлля: «Благочестивые беседы, которые этот блаженный основатель каждый день проводил со своими последователями с вкрадчивостью и возвышенностью, достойными первых отцов церкви, настолько тронули его сердце, что вскоре он стал другим человеком. Все это тщеславное самоудовлетворение, которое человеческие науки обычно вызывают в душах, этот полемический зуд, который схоластика по всякому поводу воспитывает в новых ученых, эта неумеренная страсть к знанию, столь естественная у ученых людей, — все это показалось ему столь противным духу Иисуса Христа, что он преисполнился святого ужаса перед самим собой за то, что ранее ставил себе в заслугу и что теперь вызывало в нем только смущение. Он стал смиренным, благочестивым, усердным, послушным и умерщвлял свою плоть»[332]. Это было первое обращение о. Жибьёфа.
[332]