4. Гадалка
Была бы я жалкой гадалкой
И встретила Вас где-нибудь,
И милой, и вещей, и жалкой,
Я Вам преградила бы путь.
— Гражданка, я Вам погадаю.
Червонный король Вас пленил.
Но я Вам скажу, дорогая,
Бубновый Вам более мил.
Он — светлый, очами он — серый,
Жестокий для Вас человек.
Моложе, красивей, чем первый,
Загубит он скоро Вам век.
А вот почему тут две дамы —
Ума не могу приложить.
В каких-то трущобах и ямах
Пришлось Вам с обеими жить.
Вам преданы обе. И все же
Одна Вам злодейкой была.
Вас дума поныне тревожит
Об этой посланнице зла.
И вот не могу разобрать я:
В чем дамы той главная цель.
И тут же, совсем уж некстати,
Любовная вышла постель.
Вы были с ней в доме казенном,
Железом он был оцеплен.
Ложились вы спать под трезвоны,
А утром будил вас трезвон.
Из этого дома ушли Вы,
От дамы-злодейки ушли.
Вы ждали ее терпеливо,
Но выпали Вам короли.
Червонный и юный бубновый,
Который загубит Вам век.
Забудьте о даме винновой,
Легла она в северный снег.
В тот миг подойдете Вы ближе,
И речь оборвется моя.
— Гадалок и складных, и рыжих,
Таких вот, не видела я.
Тогда я склонюсь, побледнею,
Шепну сквозь сердечную боль:
— Конечно, гораздо милее
Вам юный бубновый король.
5. Я
Голос хриплый и грубый,
Ни сладко шептать, ни петь.
Немножко синие губы,
Морщин причудливых сеть.
А тело — кожа да кости,
Прижмусь, могу ушибить.
А все же сомненья бросьте,
Все это можно любить.
Как любят острую водку,
Противно, но жжет огнем,
Сжигает мозги и глотку
И делает смерда царем.
Как любят корку гнилую
В голодный чудовищный год.
Так любят меня и целуют
Мой синий и черствый рот.
12 июля 1954
Вече
Эй вы, русские глупые головы,
Аржаною набитые половой,
Собирайтесь-ка, милые, кругом,
Потолкуем покрепче друг с другом.
Мы построим-ка царство дурацкое,
Христианское, наше, братское.
Ни царей, ни вождей нам не надобно,
Нам от них превеликая пагуба,
Превеликая, несносимая.
Будем в очередь править, родимые.
Ты — во вторник, а я, скажем, в середу.
Не спасаться ни грыжей, ни вередом
Никому от того управления.
Таковы от народа веления.
А проправишь свой день и — долой!
Отдыхать отправляйся домой.
И работать до поту, как прочие,
А другой — управляй в свою очередь.
Нанимать за себя охотников,
Находить к управленью работников
Запретим мы законом строгим.
Управлять не хочется многим.
Но, что делать, приходится, братцы,
Хоть плеваться, а управляться.
А не то найдутся мошенники
И наденут на нас ошейники,
За ту власть, как клещи, уцепятся,
К нам коростой-чесоткой прилепятся,
Все повыжмут когтями-лапами,
Их не сбросим потом, не сцапаем.
Без царя мы не сядем в лужу,
И десяток царьков нам не нужен.
Мы научены и настрочены,
Управлять будем сами, в очередь.
13 июля 1954
«Я не Иван-царевич. Стал шутом я…»
Я не Иван-царевич. Стал шутом я.
Без бубенцов колпак, и черный он.
Кому служу я? Герцогу пустому,
Или царю по имени Додон?
Помещику ли в стеганом халате,
Имеющему с ключницей роман?
За шутки на конюшне он заплатит
Тому, кто будет зваться царь Иван.
Нет! Все не то. Все пряничная сказка.
Я в трезвой современности живу.
И здесь моей комедии завязка,
Которую страданьем я зову.
Кругом бараки — белые сараи.
Дорога. Белый снег затоптан в грязь.
А я блаженный, я взыскую рая,
И судорожно плача, и смеясь.
Колпак мой черный. Сам я шут угрюмый.
Мы бродим по квадрату: я и ты,
Железом отгорожены от шума
И от мирской опасной суеты.
Но я боюсь, что мир жестокий хлынет
И нас затопит, не заметив нас.
Но я боюсь, что в мир нас кто-то кинет,
С нас не спуская неусыпных глаз.
Туда — нельзя. Сюда — не пробуй тоже,
И в стороны с надеждой не гляди.
И там квадрат какой-то отгорожен:
Работай, спи, и пьянствуй, и блуди.
Я — шут. Но почему-то невеселый.
Да ведь шутов веселых вовсе нет.
Шут видит мир холодным, серым, голым,
Лишенным всех блистательных примет.
Но знаешь ли, что царская корона
Не так ценна, как шутовской мой шлык,
Что в наше время ненадежны троны,
А шут поныне страшен и велик.
1954
Кикиморы
Ах, наверно, Иванушку сглазили,
Изменился Иванушка в разуме.
На последнюю стал он ступенечку
Да и начал умнеть помаленечку.
Что же дальше? Там глубь черноводная,
Где кикимора злая, голодная,
Как проклятая схватит за ноженьку,
Водяною потянет дороженькой
Прямо в омут, где водятся черти,
Где спознаешься с черною смертью,
Где не будет душе покаяния,
Где не будет с любимой прощания.
Водяной панихиду отслужит,
А над омутом горько потужит:
Дорогая моя, ненаглядная,
С ней и мука была мне отрадная,
С ней и горе мне было, как счастье,
Без нее станет счастье напастью.
1954
Возвращение
Вышел Иван из вагона
С убогой своей сумой.
Народ расходился с перрона
К знакомым, к себе домой.
Иван стоял в раздумье,
Затылок печально чесал.
Здесь, в этом вокзальном шуме,
Никто Ивана не ждал.
Он, сгорбившись, двинулся в путь
С убогой своей сумой,
И било в лицо и в грудь
Ночною ветреной тьмой.