— Вы кто и откуда? — спросил Альфский.
— Писательница… бывший человек… из лагерей, заранее предупреждаю.
Он улыбнулся.
— Это неважно. Чуть ли не каждый третий когда-нибудь был репрессирован в той или иной форме и уж каждый пятый — это непременно. У меня работа, требующая некоторой культурности и аккуратности. Нужно приводить в порядок архив, подбирать статьи по разным вопросам из старой и новой текущей прессы. Подойдет вам?
— Думаю, что да.
— В таком случае завтра к 11 часам утра явитесь сюда. Работать пять-шесть часов в день.
— Что же так мало? Не по трудовому кодексу.
Альфский снова улыбнулся.
— Больше нам не надо. Главное — качество работы. Оплата приличная — тысяча двести в месяц.
Украдкой я осматривала очень большой кабинет. Мебели — минимум. Все удобства для работы. Великолепный письменный стол, письменный прибор и все письменные принадлежности простые, но очень дорогие. В кабинет попала я через ряд комнат. Я сообразила, что он был в особенной уединенной части дома, окна выходили в густой, совершенно не московский сад. И в других комнатах, через которые я проходила, обстановка простая, дорогая, незаметная, как незаметна была внешность Альфского. Никаких выкрикивающих, выступающих вперед вещей. Все крайне аккуратно, строго, и все явно не хотело, чтобы его запомнили и описали. Каков же хозяин этого дома, холостяк маршал, формальный глава заговора? Формальный? Гениальность Наполеонов не заключается ли в том, что они умеют находить себе гениальных помощников?
А все-таки Альфский и эта обстановка, явно уклоняющиеся от могущих возникнуть подозрений, этим самым не внушают ли больше подозрения? А впрочем, там самонадеянные ослы… И все-таки эти ослы что-то учуяли своими ушами и копытами.
Мой новый патрон произнес еще две-три незначительные фразы, и мы расстались.
Видимо, заговор был вещью реальной, а не выдуманной. По крайней мере, ровно через неделю после получения архивной должности я уже с удовольствием расхаживала по своей однокомнатной квартире. Горячая и холодная вода, кафельную кухню можно использовать как столовую, ванная, передняя, и притом не у черта на куличках, а почти в центре. В кармане у меня приютилась крупная сумма деньжонок, крамолу мою уже читали и обсуждали в издательствах, а приняли ее у меня с осторожной почтительностью и подозрительной готовностью. И все это лишь аванс. Я еще пальцем не стукнула для предстоящей расплаты.
Какие-нибудь буржуазные монополисты (а может быть, и зарубежные рабочие), вероятно, удивятся: что тут особенного? Однокомнатная квартира для одного человека. Нормальный минимум. А известно ли вышеупомянутым монополистам и вышеупомянутым рабочим, что у нас по 5–7 человек обитают на 12 метрах в коммунальной квартире? Тут и пожилые главы семейства, прародители, и супруги среднего возраста, и новобрачные, и подростки, и малые дети. Известно, все известно. Никто ни здесь, ни за рубежом моим восторгам удивляться не будет. Порой мне казались дивным сном и эта квартира, и финская мебель… Но приходили мои знакомые, льстиво хвалили мою обстановку и кафельную кухню, с нескрываемой завистью вздыхали, и я убеждалась, что не сплю, а пребываю в сказочной реальности. Смущало меня одно обстоятельство: расплата.
Честные, порядочные люди, кристальные души всех стран, читайте и негодуйте. Я сознавала, что расплачиваться не имею права, сознавала, что я должна предупредить и, конечно, предупрежу Альфского о том, кем и зачем я к нему прислана.
И вот при мысли о необходимости и неизбежности этого предупреждения меня охватывал глухой гнев, где-то даже не за порогом сознания, а в самом сознании поднимался темный наглый протест.
— Я ненавижу вас, ненавижу каждой каплей крови, каждой клеткой… Но почему я должна сейчас жертвовать собой во имя какого-то категорического императива? Почему я должна соблюдать некую принципиальную честность? Заговор (если он существует) все равно провалится. Он не имеет никакой почвы под собой. Массы запуганы, задавлены. У них нет ни идей, ни верований, ни вождя, ни оружия. А главное, нет охоты к восстаниям, к борьбе. Тупо, инстинктивно они ощущают недовольство. Они не прочь бы от перемены. Но пусть кто-то другой, какие-то сильные группы или сильные люди добудут эту перемену. А потом массы, пожалуй, и хлынут за этими людьми, особенно если у этих людей будут хлеб и танки. Словом, заговор провалится. У заговорщиков нет ничего существенного. Ни войска, ни новой догмы, ни черта у них нет. Чего же ради я обреку себя на гибель вместе с ними? Дорога мне указана — сообщать каждую мелочь с комментариями и без… Мне дан аванс, в наших условиях и при нашей нужде — огромный. А если я проявлю усердие, внимательность, бдительность, то удача самая блистательная, потрясающая, хотя бы на склоне лет, мне обеспечена. А возможность печататься? Благородством писательского слова компенсирую подлость деяния человека.
Вижу, со всеми подробностями вижу, как белоручки и чистоплюи брезгливо отбрасывают этот человеческий документ. И я с полным правом могу спросить их: добродетельные, пассивные подлецы, чем вы, собственно говоря, возмущаетесь?
Вы не предавали заговорщиков?
Вы не занимались доносами?
И это вы считаете заоблачной моральной вершиной?
А кто трусливо перебегал на другую сторону улицы, встретившись с другом, вернувшимся оттуда?
Кто отрекался или полуотрекался от кровных родных, от мужей, от жен, от детей, попавших в когти, всем известные?
Кто давал слишком искренние показания о своем ближнем в кабинетах следователей?
Вы, прекрасные, чистые советские души, в настоящий момент ужасно негодующие на мою низость, на мой цинизм. Допустим, что вы и не совершили ничего из перечисленного мною, то есть не пришлось вам совершить, случайность оберегла вас от этого, все равно, не вам дано негодование и моральное осуждение.