На этот раз улыбка Альфского потеряла негативный характер, она стала чуточку иронической, лукавой.
— Как видите, все-таки вы не соблазнились. А я убежден был, что не соблазнитесь.
— Да, ненависть преодолела шкурный интерес.
— Только ненависть?
Я нарочно громко рассмеялась:
— А, по-вашему, что же? Вера? Надежда? Любовь? Во что верить и на что надеяться? Ваш заговор, как его громко именуют, я считаю бессмысленным и смехотворным. Кто за вами пойдет? Кто вы сами и во что вы верите? Чем вы рассчитываете осчастливить нашу великую, могучую и кипучую?
Альфский очень серьезно ответил:
— Обыкновенной, простой человеческой жизнью. Возможностью по силам работать и спокойно отдыхать. Возможностью выразить свое недовольство, если оно есть. Возможностью исправлять то, что требует исправления. Возможностью для ученых и художников творить, повинуясь своему внутреннему голосу и чутью. Возможностью нормального человеческого мышления и действия без заранее преподанных догм, правил и методов. Свободным выбором: работать коллективно или стать… единоличником.
Я подмигнула:
— Последнее-то вас и угробит. Весь деревенский народишко расколется в единоличники… Вот вашему хозяйству и капут.
— А ему и так — капут. Вы сами это хорошо знаете. Город работает у себя, и город пашет, сеет и снимает урожай. Мужику надоело голодать. Так долго продолжаться не может. Земля не игрушка, хлеб не игрушка, сельское хозяйство не объект для неумелых экспериментов, не занятие для городских белоручек, привыкших к иной работе и отнюдь не обязательной. Говоря в вашем стиле, подыхать на два фронта.
— Да, этих белоручек хорошо вымотали. Если бы не белоручки, не знаю, как бы хлеборобы с землицей справились.
— Я только это и доказываю. Так нельзя. Хватит!
— Программа у вас очень скромная, — съязвила я.
— А у вас? А у великого советского народа?
— Никакой. Всем нам надоело. Ни во что мы не верим. И вы правы: мы жаждем отдохнуть, а потом, быть может, и призадуматься. Пора в великой исторической трагедии сделать антракт. К тому же очень много лет народ и, не является активным лицом этой трагедии, а только хором, и хор этот не оценивает события, а только подвывает главным героям.
— Если мы достигнем удачи, этот хор и нам подвоет.
— Бурные продолжительные аплодисменты, переходящие в овацию?
— Вот именно.
— А если народ будет безмолвствовать?
— И это неплохо. Лишь бы не мешал. Потом он свои интересы поймет и — пост фактум — присоединится… Как это было и в 1917 году. Заговор одной партии, пока другие калякали. Простейшие насущные лозунги: «Долой войну!», «Фабрики — рабочим, земля — крестьянам!» Народ и хлынул на эту приманку и добыл «всю власть советам», а в дальнейшем… Дальнейшее хорошо известно. Власть советов превратилась во власть ЦК партии, то есть двух десятков олигархов, среди которых задавали тон сначала пяток лет один человек, а затем три десятка лет другой.
— И это весь исторический процесс? Часто я сама так думаю. Но когда я слышу из чужих уст эти же самые истины, мне хочется протестовать и веровать в то, что народ творит историю и что он бессмертен, что творческая сила его неиссякаема.
Альфский покачал головой:
— Термины из словаря ваших друзей в кавычках. Народ, конечно, бессмертен, в том смысле, что он переживает всех отдельных, великих и ничтожных, героев и обывателей, творцов и разрушителей. Но когда-нибудь и народ постигнет кончина, как все в мире. Неиссякаемые творческие силы? Да, конечно. Но эти творческие силы воплощаются в единицах, в наиболее одаренных и смелых группах, а народ — плодородная почва, только родит, и ничего более.
— Хорошо. Тогда я не понимаю, зачем вы устраиваете ваши заговоры. Ваши враги про себя думают то же, что и вы. Они верят и в народ, и в строительство коммунизма, как мы с вами в Святую троицу.
— Не спорю. Но они истощили почву и закрепостили лицо, как говорил Герцен. Наш план — раскрепостить личность и позаботиться о почве. Она уже, кроме <нрзб>, ничего не производит.
— Н-ну! И как же вы думаете сделать это конкретно? Хоть какую-то группу надо вам все-таки иметь за собой.
— Она и есть.
— Но она безоружна и бессильна. Ваша группа не посмеет даже выйти на улицу, подемонстрировать.
— В условиях деспотизма, диктатуры и всеобщего обалдения это и не нужно. Какие демонстрации? Мы должны нанести внезапный, но точно рассчитанный, смертельный удар.
— Военный переворот?
— Почти, но не совсем. С помощью военных, конечно, но переворот политический, гражданский. Вы всю эту технику увидите. Ведь вы примкнете к нам?
— Безусловно. Хотя я не уверена в успехе, и планы ваши считаю несколько химеричными, а идеологию…
Я замялась.
— Несколько убогой, — спокойно закончил Альфский, — пусть так! Философствующие римляне считали очень убогой мысль, что все люди равноценны перед господом. Хотя некоторые из римлян в принципе допускали убогую мысль, что раб такой же человек, как его патрон… Но это допускалось между прочим, высшей идеей оставалась идея imperium romanum[18].
— А у наших — imperium communisticum[19], простите за кустарную латынь. Во имя ненависти я приму участие в вашем заговоре. Только помните, что о ваших намерениях уже пронюхали. Вас могут в любой момент призажать.
Альфский слишком самоуверенно, на мой взгляд, возразил:
— Не беспокойтесь. Мы сами себя им открыли, мы сами даем им завлекающую и ложную информацию, наводим их на уводящий далеко от действительности ложный след. Наш враг выжидает. Он разлакомился, мы обещаем ему через его же агентов потрясающие разоблачения. Он думает столкнуть нас в бездну, а мы столкнем его в яму, очень обыкновенную и грязную, из которой он не выкарабкается.
После этого разговора я вспомнила эпизод из моих бродяжных скитаний.
Попала я в рабочее местечко, очень промышленное и очень некультурное. На фабриках и заводах я в этом местечке, разумеется, не могла побывать, а встречалась с людьми труда в домашней обстановке. Порой беседа касалась известных общих вопросов, под бременем которых кряхтят решительно все советские граждане. Рабочие не особенно-то любили ворошить эти вопросы. И так тяжко. А разворошишь — еще тяжелей станет.
А все же иногда не выдерживали. Одна работница, жена офицера, погибшего на Великой Отечественной войне, рассуждала:
— Ну, как жить без воровства. Немыслимо. Никакой зарплаты не хватит. Домишко нужно обшить. Натаскала досок с предприятия. А сменщица проклятая приметила, теперь я у нее на крючке. Ничего, подлюга, не делает, а я ворочаю и боюсь: продаст. Ну, ладно. Обошью домишко, возьмусь и за нее. Тогда пусть доказывает, что я доски крала. Где доски? Нет их. Были да сплыли… На доме, закрашенные, не узнают.
— Хорошая страна! — мрачно улыбнулся пожилой рабочий. — Начальство крадет, мы тащим.
— Э, оно больше нашего крадет. Оно миллионами хапает. Так что же, смотреть им в зубы? И мы воруем.
— А вы их разоблачили бы, выступили бы. Чего же вы молчите?
Это мой коварный вопрос.
— На север нам не хочется что-то. Вы сами говорите, что климат там суровый. Разоблачил вон один рабочий да и загремел в Архангельскую область. Ладно, еще хулиганство дали, а не 58-ю.
— В одиночку нельзя, ясно. А вы сорганизуйтесь, всех не отправят, времена немножко изменились.
— Боятся все… напуганы мы очень. Пошушукаемся в углу да и рукой махнем: черт с ними!