— Позвольте! Что же это значит? — раздался чей-то нерешительный голос.
— Я протестую! Я честный ленинец. Я всю жизнь отдал… — перепуганно закричал лысый.
— Против чего вы протестуете? — спросил маршал. — Разве вас обвиняют в чем-то?
— Мы знаем, как у нас умеют фабриковать виноватых.
Лысый с перепугу уже ничего не соображал и с головой выдавал «высокую политику».
— У нас умеют фабриковать виноватых, — раздельно повторил маршал и повелительно обратился к одному из офицеров. — Взять!
Офицер тихо скомандовал, видимо, своей группе. Солдаты сейчас же окружили лысого и увели его к стене налево от дверей.
Маршал тем же тоном продолжал:
— Товарищи офицеры! Я оглашу ряд фамилий… Это последыши Сталина, враги народа, выдавшие важнейшие государственные тайны буржуазным правительствам. Эти люди поставили страну перед непосредственной угрозой войны. Западные правительства засыпали нас угрожающими нотами с ультимативными требованиями. Нас поставили под удар те господа, фамилии которых сейчас будут известны вам, и они же лишили нас возможности защититься. Решительно все наши военные секреты с преступной беспечностью, а может быть, и сознательно, преступно переданы врагу. Нужно немедленно пресечь деятельность этих людей, только таким путем мы сможем избежать войны и поражения.
Маршал прочел двадцать-тридцать фамилий. Офицеры с солдатами окружили преступников, онемевших, бледных, ничего не понимающих.
Шарообразный все-таки крикнул — не прежним, грубовато-наглым, визгливым и жирным голосом, а очень жиденьким, жалким:
— Я протестую! Это беззаконие! Это сталинские методы. Я ни в чем не виноват… Меня спровоцировали… Войну можно выиграть. Я верный слуга народа.
— Сталинские методы? — маршал поднял брови. — Сталин, по вашим собственным дополнительным разъяснениям, — пламенный революционер, истинный ленинец, строитель социализма… Чуточку ошибался, но это пустяки.
Арестованные зашевелились, вознегодовали, хотя очень негромко и неуверенно:
— За что? Без формального предъявления обвинения.
— Возмутительно!
— Гнусная попытка к перевороту.
— Да, к перевороту… на ленинские рельсы, — сузив глаза и улыбнувшись, сказал маршал. — Ну довольно. Вы арестованы. Будете протестовать и объясняться во время следствия.
— В чем нас обвиняют? Конкретно.
Маршал тряхнул каким-то листом, видимо, знаменитым манифестом.
— Сейчас я вам прочту обращение к армии и народу. Там есть и обвинения против вас, — усмехнулся он, глядя на группу дрожащих врагов народа. — Товарищи офицеры! Наведите порядок среди арестованных.
Офицеры строго отдали какие-то распоряжения солдатам. Те застыли около своих подконвойных. Один из офицеров, очевидно, главный, скомандовал:
— Соблюдайте полное молчание, иначе будете выведены из помещения и строго наказаны. Стойте прямо! Руки по швам!
И что же? Бывшие властители испуганно заморгали, вытянулись и замерли.
Маршал начал громко и раздельно читать филькину грамоту, подписанную тремя-четырьмя крупными фамилиями, остальные семь-восемь не вызывали в памяти никакого отзвука. Короткий манифест бил в точку. Его составляла умелая рука Альфского.
Сам Альфский сидел все так же, с застывшим негативным лицом. Последыши Сталина, оторвавшиеся от народных масс, забывшие о насущных интересах трудящихся, доведенные жаждой власти до оголтелого авантюризма, до полной потери здравого смысла, вели вызывающую и одновременно трусливую внешнюю политику… Ряд преступных ошибок… Хозяйственная катастрофа… Колхозники убегали в города на заводы или нищенствовали и пополняли внушительную армию бандитов в центральных и крупных промышленных городах… Рабочие были обмануты… Потогонная система вместо нормального соревнования. Ликвидация уплаты по госзаймам… Падение платежной единицы как результат преступного, неумелого ведения хозяйства… Траты государственных средств на неудачные зарубежные авантюры… Наконец, вершина всего — предательство. Под предлогом устрашения капиталистических правительств их агентам и государственным деятелям выданы важнейшие государственные тайны, наши планы, военные и политические, наши военно-технические достижения и проекты, что совершенно обезоружило бы народ и армию и привело бы к гибели первое в мире социалистическое государство, если бы разразилась война.
Упоминалось о том, что народные демократии превращены в сателлитов, в рабов, то есть в потенциальных врагов. Возвращение на истинный ленинский путь — единственное спасение… Интересы трудящихся… Ликвидация колхозов, не оправдавших себя… Льготы колхозникам… Уничтожение безумной системы ложного социалистического соревнования… Повышение заработной платы рабочим и служащим… Призывы к сплочению вокруг нового ЦК Объединенной ленинской рабочей партии… Введение временного чрезвычайного положения в стране, дабы пособники сталинских последышей не рискнули на отчаянный путч, заранее обреченный на провал, но могущий усложнить дело и задержать установление порядка и нормальной жизни в стране.
Все это было выслушано в торжественном молчании. Даже арестованные ни единым звуком не нарушили значительность исторического момента. Солдаты стояли вытянувшись, строго оберегая вверенных им, тоже по-военному вытянувшихся арестантов с остановившимися, осоловелыми от страха, ополоумевшими глазами.
В группе неведомо как, незаметно зарождалось покорное тупое сознание неизбежности совершающегося, неизбежности своей скорой гибели. Я смотрела на эту группу с чувством какого-то странного разочарования, противной для меня самой брезгливой жалости и тоски: «И это все? Готово. Испеклись».
Вероятно, зерно этого сознания неизбежности глупой и постыдной гибели давно уже таилось в душах этих людей, оно созревало, пускало ростки… А они делали вид, что все прекрасно, пили, ели, болтали речи, ездили куда-то и принимали кого-то для политики и представительства.
Потом все кругом зашевелились. Солдаты выводили арестованных. Лысый с порога оглянулся, понукаемый солдатом, крикнул:
— Требую, чтобы мне представили весь обвинительный материал. Я должен изучить его. Вслепую я вашим прокурорам отвечать не намерен.
— Изучите, — засмеялся маршал, — все представим.
Интересно, однако, на двор или на улицу их выведут?
Офицер проверял фамилии. Наконец, в зале остались одни бывшие заговорщики, а теперь господа положения. Они тихо, но с жаром разговаривали с маршалом и стариком.
Я взглянула на Альфского. Он был бледен, его негативное лицо подергивала какая-то гримаса. Презрения? К кому и к чему? Может быть, ко всему, даже к своему хлесткому лапидарному манифесту. Мы подошли к окну. Арестованных вывели не во двор, а на улицу, их усаживали в машины. Они покорно и неуклюже влезали в узенькие двери, не пытаясь воззвать к колонне солдат, стоявших около здания. Солдаты смотрели на руководителей партии и членов правительства, которых такие же солдаты загоняли в машины, смотрели с жадным любопытством, но без малейшего сочувствия. Некоторые смеялись, указывая пальцами на машины. Офицеры строгими словами команды и взглядами угасили неуместное веселье.
Старик и маршал куда-то вышли. Вот они на улице. Откуда-то появилась трибуна. Маршал обращается к солдатам. Губы у него шевелятся… Но на улице обычный дневной шум, слов мы с Альфским почти не слышим, хотя окно открыто. Неважно! Мы знаем эти слова. Что это? Рев. Солдаты, вся колонна, в восторге вопят:
— Ур-ра!
Похоже на потрясающий орудийный залп.
Несколько слов сказал и старик. Грудь его судорожно вздымалась — одышка.
Новый обвал, новый этап: