— Ур-р-р-ра!
— Так делается луна, — сказала я Альфскому.
Он взглянул на меня удивленно и вопросительно.
— Гоголь. Записки сумасшедшего.
— Ага! — Альфский ударил себя по лбу и рассмеялся. — Вы неисправим.
— Это же мне говорили и до сегодняшнего дня… только другие говорили, представители сегодняшних побежденных.
Мы засмеялись оба… не очень весело и отправились отдыхать. Завтра, даже сегодня нам предстояла большая работа. Я должна была написать несколько статей, убийственно иронических, едких по отношению к старому порядку и патетических по отношению к новому, и спешно пустить в ход два-три своих художественных памфлета.
На улице, кроме обычного гула толпы, тонкой струйкой просачивалось какое-то новое, особое возбуждение. Лица у всех выражали некий чрезвычайный интерес, крайнее любопытство с изрядной примесью общественного привычного страха и безуспешное желание замаскировать все эти чувствования.
— Что такое на телеграфе и на почте? — таинственно шептал один советский человек другому, оглядываясь по сторонам.
Тот, так же таинственно и так же оглянувшись, ответил:
— Знаю. Войска.
— И радио не работает.
— И там тоже.
— Что за черт! Шпионаж обнаружили, а может, война началась, да пока от нас скрывают.
— Все может быть. Банк закрыт. Сберкассы тоже. И всюду солдаты. Очень вежливо просят уйти и заглянуть в другой раз… В магазинах давка.
В этот момент на площади ясно и звучно заговорил радиорепродуктор:
— Внимание! Внимание! Внимание! Чрезвычайное сообщение.
Человеческое стадо, устрашенное знаменательными словами, ринулось к репродуктору, хрипя, ничего не видя, отталкивая пожилых, слабых, женщин и детей, обуянное одним страшным чувством: война!
Над площадью торжественно полились неожиданные слова обращения к народу и армии.
Уличное движение прекратилось (очевидно, по распоряжению). Слушало всё и все: люди, автобусы, троллейбусы, из которых совершенно бесшумно выходили пассажиры… К радиорепродуктору подходить не нужно было. Обращение можно было услышать отовсюду при тишине, которую и вообразить было нельзя в огромном городе.
Общий вздох облегчения, длинный, глубокий, как будто из единой груди. Общий шепот:
— Войны не будет.
— Войны избежали.
Настороженно ожидали дальнейшего. Объявлено было через три минуты выступление маршала.
Я услышала знакомый, четкий, холодный и уверенный голос.
— Родина, русский народ избежали грозной опасности. Злодеи, совершившие тягчайшие преступления, понесут заслуженную кару. ЦК Объединенной ленинской рабочей партии вместе с вновь созданным правительством и с народом начнет строить новую жизнь. Намечен ряд крупнейших перемен в интересах трудящихся. Они проведены будут с непосредственной помощью самих трудящихся. Правительство, созданное в настоящий момент, является правительством чрезвычайного момента. В дальнейшем сам народ, в лице свободно избранных им представителей, выскажет свою волю, выработает новый политический курс и создаст новое правительство, сменяемое и ответственное не только перед партией, но, самое главное, перед народом.
А сейчас призываем всех граждан к спокойствию. Пусть каждый трудится на своем месте и оказывает всемерную помощь новому правительству.
Ввиду могущих возникнуть осложнений и попыток сталинских последышей навредить народу и правительству в его творческой работе вводится на некоторое время чрезвычайное положение.
Следовали указания, как кому вести себя во время этого чрезвычайного положения, правила для зрелищных мероприятий и тому подобное.
Чрезвычайное положение вводится на очень недолгое время и об отмене его будет объявлено особо.
Толпа расходилась удовлетворенная, хотя многие опасливо переговаривались:
— Чрезвычайное положение… аресты начнутся.
— А как же! Вчера нас, сегодня их. И прекрасно.
В другой группе:
— Чрезвычайное сообщение… Чрезвычайное положение… Н-да!
— А не нападут на нас? Если чрезвычайное положение, значит, дело дрянь.
— Потише, тут, наверное, шныряют новые осведомители.
— А почему дело — дрянь? Наоборот. Значит, мы бдительны и внутри, и снаружи.
— Извините! Когда все хорошо, чрезвычайное положение не вводят.
— А по-вашему, плохо, что сталинскую верхушку срезали?
— Нет. Почему же. Я считаю, что неплохо, а вообще…
— А вообще государственными делами не занимаются, а только практически, конкретно.
В третьей группе:
— Продукты бы не пропали.
— Да, наверно, уже! Такие атаки на магазины были…
— А почему сберкассы закрыты?
— Вам же объявили, что через два-три дня откроют, если все спокойно будет.
— Утешили! Если спокойно будет, тогда мне и деньги не нужны. А вот если беспокойно, так надо их выцарапать… а поди-ка попробуй!
— Стыдно в такой момент о деньгах думать. Войны избежали, вот о чем нужно думать и радоваться. Ведь если бы война, простились бы вы с вашими денежками.
— Поэтому я и хочу их получить, а то иначе, пожалуй, и простишься. Не в первый раз.
В четвертой группе:
— А все-таки перемена какая-то! Наконец дождались! Сил уже не стало. С ума сходили.
— Ой, не говорите! Я часом ночью вскочу и думаю: «Господи! Да где же я и что со мной будет? С какой стороны беды ждать?»
— А глядишь, со всех сторон и ударит.
— Да… Со всех сторон хлопает тебя по голове.
А вот пьяный одиночка. Ну, как без пьяного в толпе обойтись.
— Эхе! Умер Максим, ну и хрен с ним! Новые Максимы придут.
Дорогие друзья, братья и сестры, тошнехонько!
Май — июнь 1957
Восемь глав безумия
Человек сидел и удил рыбу на самом солнцепеке. Было около трех часов дня.
Я еле брела из районного центра в поселок, где нашла себе временное обиталище. В районном центре хаты были построены из коровьего навоза пополам с щепой и глиной. Многие хаты были покрыты тяжелыми растрепавшимися бурыми шапками соломы. Казалось, иные раскорячившиеся широкие хаты как будто пыхтели под тяжестью этих шапок. Иные хатенки казались нахохлившимися воронами. В поселке соломенных крыш не было: черепица и тес. Но и здесь всюду по дворам толкли ногами в корытах коровий навоз, перемешивая его с охвостьями соломы и глиной. Это называлось толокой. На толоку приглашали знакомых и родных. Пришедшие на толоку ловили момент, когда хозяин хаты зазевается, и, как он был в костюме, хорошем или плохом, валили в коровий навоз. Дергаться и сердиться в таких случаях не полагалось. Вывалянный в навозе хозяин сбрасывал все с себя и спешил смыться. Все хохотали. А по окончании толоки, то есть когда хата была обмазана, пили самогон, орали песни и дрались.
Но я должна рассказывать о человеке, удившем рыбу, а не о толоке.
Я обратила внимание на него, потому что ничего более интересного кругом не было. Ставок (нечто вроде пруда) был почти круглым. На той стороне, где сидел рыболов, не росло ни одного паршивенького деревца, на другой стороне качались под ветром дистрофические ивы, около которых мычали дистрофические телята.
— Как это его солнечный удар не хватит? — подумала я, глядя на рыболова, одетого в поношенную парусиновую блузу. На голове у него возвышалась башеннообразная широкополая соломенная шляпа. Какой-то мужчина начал купать лошадь неподалеку от рыболова.
— Уйдите. Вы разгоните рыбу, — приказал рыболов. Голос у него был очень четкий и в то же время, как это ни странно, глуховатый, ни одного звонкого, резкого звука, все какие-то густые и притушенные.