— Жаль, немного поздно, получил бы квартирку лет пять назад — женился бы, — со вздохом посочувствовал Плаксюткину его сослуживец и приятель Петр Игнатьевич Недотыкин.
— А почему бы Анемнодисту Терентьевичу и сейчас не жениться? Он мужчина ничего, крепкий… еще деток разведет, — завистливо подхихикнул другой сослуживец и почти приятель Сидор Иванович Трепаков.
Плаксюткин сиял. И, словно с похмелья или спросонья, бессвязно лепетал:
— Да! Да! Большая радость! Наконец-то! Двадцать лет ожидал… да и не ждал, собственно, а так, упивался этакой надеждой… бессмысленной. А сам думал, что так и умру при кухне.
— Ничего… Теперь с комфортом умрете… в собственной квартире, — снова подъязвил Трепаков.
— Да что вы все смерть да смерть! Пусть живет! Что ему, восемьдесят лет, что ли, — негодующе воскликнул Недотыкин.
— Пусть живет! — единогласно решили все служащие статистического отдела.
Вскоре Анемподиста Терентьевича вызвали к секретарю парторганизации. Анемподист Терентьевич побледнел, колени его слегка подогнулись, неровной шатающейся поступью шел он по коридору.
— Что вы, больны, что ли? — спросил один из сотрудников учреждения, пробегавший по коридору.
— Да нет!.. К Сергею Сергеевичу вызывают.
— А-а-а! Зачем же?
— Да вот и не знаю. Наверное, неприятность какая-нибудь. Зачем бы иначе ему вызывать меня… Я беспартийный. Только было я радоваться начал: квартиру получил. На тебе!
— Да, может, так что-нибудь. Если бы неприятность, в сектор кадров вас вызвали бы или к начальнику. А это что-нибудь другое… Мало ли какие случаи бывают.
Анемподист Терентьевич горько махнул рукой:
— Наши случаи все одинаковы. За шкирку да на вынос.
Но секретарь парторганизации Сергей Сергеевич Ухмыляев встретил трепещущего старика очень благосклонно. Рядом с ним сидел и местком Бонифатий Дмитрии Тудысюдов. Он тоже приятно улыбнулся.
— Садитесь, товарищ Плаксюткин, — предупредительно сказал секретарь. — Как дела?
— С-с-спасибо.
— Счастливы, небось?
И секретарь, и местком снова милостиво улыбнулись.
— Оччень! — простучал зубами Плаксюткин.
— Да вы успокойтесь. Что-то уж вы больно робки. Советский человек должен высоко держать свою голову и свое знамя!
Эту декларацию объявил секретарь, а местком кивнул.
Плаксюткин попытался бодро приподнять голову, но она клонилась долу.
— Из-звините! Старое воспитание… То есть дореволюционное… Запуган с детства.
— Ну, что было, то надо забыть, — важно прервал секретарь. — Сорок лет советской власти прошло, пора ободриться.
Он дружески похлопал Плаксюткина по плечу. Местком улыбнулся.
— Ну, так как же? — бодро воскликнул секретарь, — надо выступить!
— Куда выступить? — прошептал Плаксюткин. Губы у него пересохли.
— Да не куда выступить, а где! — отчеканил Ухмыляев. — На общем собрании коллектива… Поблагодарить надо Советскую власть за ее заботу о человеке… Квартиру получили?
— Точно так-с! Извините: да!
— Ну и надо выступить. Вы один из наших старейших сотрудников… Вы поступили, еще УРА у нас было.
— Да-с! УРА-с.
— При вас УРА превратилось в ДУРА.
— Да… Как же… При мне… Двадцать лет назад.
— Ну вот, видите. Расскажите, как вы работали у нас, кто вы, что вы. О своей жизни, о прошлом упомяните. Как, мол, до революции мы страдали и как сейчас благоденствуем… Поделитесь опытом с молодежью… Ну, а когда к благоденствию подойдете, тут и за квартиру благодарить будете.
— Это я, конечно… слушаюсь. Только я говорить не умею на публике… да и вообще-то не умею, все словно боюсь чего-то. Забуду что-нибудь и собьюсь. Стар ведь уж я… Подкован плохо в смысле «надо».
— Ни-че-го! Люди все свои. Извинят вас! Чем проще скажете, тем оно и доходчивее. Всякие там иностранные слова и запускать не надо. По-русски, по-нашему, по рабочему.
— По-рабочему! — подтвердил местком.
— Ой, боюсь! Ляпну что-нибудь по своей политической неграмотности. Я же ведь беспартийный. Политзанятия, конечно, посещал, да голова у меня, прямо сказать, ничего не переваривает… Особенно ежели, часом, уклоны какие объясняют, раскольников там всяких, фракционеров да маловеров… Как есть, ничего не понимаю, и кружение у меня делается, вроде как я раз по Балтийскому морю километров пятьдесят плыл, точь-в-точь, круженье под сердце подкатывает и тошнит…
Ухмыляев ухмыльнулся:
— Тут вам не о маловерах и фракционерах придется говорить, а о квартире, так что ничего страшного не случится.
— А вдруг я неверно выражусь, а меня недопоймут. Вместо новой-то квартиры угодишь на Лубянку.
— Ну, что вы! На Лубянку! Не те времена. Да и что вы можете плохого сказать? Советской властью вы довольны?
— А как же! Вполне доволен… с самого начала, с семнадцатого года. Что мне? Всю жизнь работал… часто и со сверхурочными, и после работы оставался. А работу свою, цифры эти, я очень люблю. Зарплата… ничего зарплата. На семью, пожалуй, не хватило бы. А мне одному что нужно: кусок хлеба да рубашка со штанами. Во всем этом я, слава богу, не нуждался. Вот только насчет жилья плохо было… И вот дождался, хоть перед кончиной… Истинное благодарение Советской власти и Господу Богу… Уж простите меня: я несколько верующий.
Ухмыляев и Тудысюдов снисходительно улыбнулись.
— Ничего! — ободряющим тоном заговорил Ухмыляев, а Тудысюдов закивал. — Ничего! Вон архиепископ Николай Крутицкий правительственные награды имеет, во Всемирном Совете Мира состоит… Очень полезный для нас служитель культа… Ну, так вот: закругляемся. Выступайте смело, без всяких опасений. Мы вас поддержим.
Озадаченный, расстроенный Плаксюткин вышел из кабинета и побрел по коридору. По чистой правде говоря, он никогда нигде не выступал ни с какими речами, кроме: «Присоединяюсь», «Да здравствует», «Правильно». И это он произносил скромно, чуть ли не шепотом в массе галдящих и вопящих голосов. Он тоскливо думал: «Вот несчастье! И ведь не откажешься. Ну, как отказаться? А что я скажу: работал тридцать пять лет, квартиры ждал двадцать лет. И на двадцать первом году вместо комнаты получил однокомнатную квартиру с уборной, ванной, кухней, передней. Спасибо Советской власти за ее неустанную заботу о трудящихся. Да здравствует ЦК и наша парторганизация… и местком… и администрация. Не забыть бы кого, потом беды не расхлебаешь… Да, так и скажу».
Снова тот же сотрудник, пробегая по коридору, опросил:
— Ну, что там? Плохо?
— Да, плохо, брат. Велят выступить на общем собрании с речью: и о жизни, и о работе, и спасибо Советской власти, и все!
— Ну, это еще не беда. Выступите. Черт с ними. Любят они почваниться над нашим братом. Подумаешь: человек двадцать лет квартиры ждал и наконец получил. Благодари их, сволочей.
— Тише! Тише! — испугался Плаксюткин, оглядываясь кругом. — Я — что! Я маленький сотрудник… и еще бы двадцать лет ждал, если бы Господь жизни продлил.
— Эх, ты! Уж именно Плаксюткин! — сотрудник плюнул и деловым шагом заспешил Дальше.
А Плаксюткин посмотрел ему в след:
— Хорошо плеваться-то! Пристроился по блату и сразу на хорошее место сел: ничего не делает, только по коридорам да по буфетам шныряет, а денежек восемьсот рублей ежемесячно огребает. Тоже оппозиционер, прости Господи!
А в кабинете секретаря обменивались мнениями о Плаксюткине Ухмыляев и Тудысюдов.
— Хороший старик. Настоящий честный простой человек! — авторитетно заявил секретарь.
— Преданный старик, — поддержал местком.