Я ненавижу быт, а он меня одолевает. Третьего дня жена протодьякона рассказывала мне об измене мужа.
— Какая обида самолюбию. Подумайте. Я на десять лет постарела с прошлого года. И подумайте: зачем это ему?
Далее женственным интимным полушепотом:
— Ведь мы сношения имели раз в год. И мне не нужно, и он слаб. И вот! Прогуливался с ней под ручку. Духовное лицо. Я все-таки поймала. Уехала в Козлов и нарочно раньше времени вернулась. Его нет дома. Я к ее дому. Стоят у калитки. Она лицом ко мне. Он задом. Разговаривают, смеются. Она его за руки держит. Я подошла.
— Кузя, пойдем домой.
А ее слегка оттолкнула, руки оттолкнула. Так она обернулась спиной, прижалась к калитке, руки раскинула. Уж не знаю, что она подумала. А он:
— Наташа, да что ты? Что с тобой? Ничего не было, ничего не случилось.
И с тех пор не встречался. Потому-то я и постарела… Мне 55, ему 61, а я выгляжу намного старше. Ну что ему надо? Сколько я вынесла. И лишение прав, и в ссылке он был…
Протодьякон высокий, кудрявый, на вид здоровенный. Внимательно слушал мое гаданье по руке.
Она — маленькая, глухая, болтливая, но, в противоположность всем глухим, говорит тихо, морщинистая, с бородавкой на лбу, должно быть, въедливая, крайне нервная, и добродушная, и ехидная одновременно.
Можно бездарно делать все, и можно талантливо ничего не делать.
Когда от меня требуют труда, когда при мне толкуют о святости его, когда меня донимают прославлением его, внутренний протест поднимается во мне, отвращение, мечта убежать под пальмы Таити в гогеновский рай, где я могу препоясать чресла ветвями какого-нибудь широколиственного растения и наплевать на всю цивилизацию. Если же меня она там и пристукнет какой-ниб<удь> атомной бомбой, — пусть, ведь и героически трудящиеся от этого тем паче не застрахованы.
Вера Фигнер в переписке жалуется на утомительное путешествие в течение 10 дней через пять государств домой в 1915 г., в первую Германскую войну. Попробовала бы теперь путешествовать в течение месяца куда-нибудь из Москвы на Кавказ.
Что же? Ехать к Тоне, доить коров, не пить чаю, пить молоко, ничего не читать и в конце концов получить наименование «лодырь». Перспективка.
Я мечтала о даме с библией в одной руке и со стаканом грога в другой, о диккенсовской даме-спасительнице. Черт побери! Приходится довольствоваться хитрой, уморительной, жалостливой и ехидной старухой, к<отор>ая величает всех курвами и б…, будучи таковой чуть ли не с младенческого возраста.
Тоня? Характер ужасный. Любила она меня до чертиков. Это верно. Всячески любила. Но ревность? Но визгливые ноты в голосе и вульгарные выражения? Общее недоброжелательство по отношению к людям. Измотанные нервы, истерия, чувство ressentiment[21].
Нечто кошмарическое… Взаименно-любимые выражения Елены Ильиничны. Тоня ее не любила. «Барыня». Много нужно внутренней культуры, чтобы ужиться с любым человеком и не возненавидеть его. Я уживаюсь во всех монастырях. Что это: плюс или минус? Гибкость или слабость?
Хочется написать политический роман, от к<отор>ого остро пахло бы язвительным гением Макиавелли. «Политика — вот современный рок» (слова Наполеона).
Где Гитлер? Ничего себе, иголка потерялась, черт возьми. Кому выгодно (из наших союзников) знать о нем и молчать?
Слишком длителен процесс в Нюренберге. Сколько времени придется судьям просидеть в совещательной комнате? Согласно процессуальному кодексу, как будто покидать ее не полагается до вынесения приговора. Или я ошибаюсь? Во всяком случае, вновь проанализировать все материалы даже не следствия, а судебных заседаний — штука не легкая. Процесс длится, пожалуй, больше полугода. Столько же просовещаются, а там, глядишь, «либо шах умрет, либо ишак умрет» (анекдот об ученом, к<отор>ый взялся по приказу самодура-шаха обучить осла грамоте), т. е. ситуация в ходе всех этих конференций и дележей резко изменится, и обвиняемые, выиграв время, пожалуй, выиграют, если не все, так очень многое, а главное — драгоценную жизнь.
Судят за растрату мою соседку по квартире. Другую соседку вызвали свидетельницей. Мать обвиняемой умоляла свидетельницу:
— Матушка, уж ты там скажи, как было… Какие у нас гулянки и гости… Ничего у нас не было. А я тебе за это — зарежем теленка — булдыжку дам.
Свидетельница на следствии заявила:
— Вечеринок не было… Как свадьбу справляли, не знаю — бывали у них только родственники.
Наступил момент расплаты.
— Эх, матушка, какие булдыжки! Уж мы и теленка-то продали.
Теперь свидетельница кается.
— Ах, старая б… булдыжку! Хрена она мне не дала, не только булдыжку. А я дура по, самую п… Рассказать бы все, как было на самом деле.
Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать. Страдать можно, сколько угодно, а вот чтобы мыслить, нужно, во-первых, кушать, а во-вторых, иметь хоть минимальные благоприятствующие мышлению условия.
Протодьяконица 56 лет мужу:
— Я долго дома не была, вернулась, а ты меня не поцеловал.
Из бани:
— Почему с легким паром не поздравил?
Люди, побывавшие в оккупации, внушают большое недоверие и всячески неудобны.
Во-первых, мы живы, т. е. опровергаем аксиому, что немцы всех убивали и насиловали.
Во-вторых, мы видели бюсты… с отбитыми носами, валяющиеся в грязи, и портреты… освободителя на пламенном фоне многообещающей зари. Затем мы увидели обратное: бюсты с реставрированными носами, воздвигнутые на прежние пьедесталы, и портреты, разорванные и втоптанные в грязь и навоз. Люди, за столь краткое время и с такой очевидностью убедившиеся в тщете и суетности земного величия, в тайниках души своей не могут сохранить чувства благоговения перед авторитетами.
В-третьих, эти люди приобрели силой вещей печальное и циническое убеждение, что бомбы ихние и наши били одинаково метко и больно, убеждение для хорошего патриота явно неподходящее.
Эвакуация… В сущности, ее не было. Выехало несколько тысяч праведников с вещами, продуктами и водкой, а несколько десятков тысяч грешников осталось.
Им объявили:
— Не сейте паники, не играйте в руку шпионам и врагам народа. Город не сдадут.
Вошел враг, предварительно ошеломив грешников бонбоньерками. Потом с небес посыпалась отечественная манна.
Весьма интересная политическая «верояция» с точки зрения Маркса-Ленина-Сталина.
Каторга у немцев существовала. Это факт. Сестра моей знакомой (по рассказам последней) числилась под номером в Германии, не раз получала оплеухи, но все-таки выжила (благодаря приходу наших) и вернулась в Литву, где нас «любят», именуют «русскими Катюшами» и молятся о новой войне. Это благодарность за освобождение.
Люди стали к свободе относиться с большим подозрением.
Продолжаю просматривать «Журнал Московской патриархии». И свои писаки очень быстро завелись, не уступающие по специфическому штилю светским писакам. Очень много восторгов и пафоса, подозрительно много восторгов. А мы в отношении этих вещей кое-чему научились.
Вспоминается все, что угодно, кроме евангелия. И Макиавелли, и орден иезуитов, и учебники дипломатии, все самое мирское и соблазнительное.