А приманка — лесть, якобы понимание. В действительности же, в самые лучшие минуты обнаруживалась зловещая рознь, как сказал бы Розанов, метафизическое отдаление.
Про себя М. и в прошлом, и сейчас дает весьма презрительную оценку моему способу мыслить и чувствовать. «Саккар и милый друг». Надо было сразу уйти после этих случайных, а значит, тем более натуральных высказываний.
У меня здесь, в Москве, только самолюбие, любопытство и жажда реванша. Притяжение давно уже угасло.
А «реванш» к чему? Что мне с ним делать?
Вспоминаю о том, что было, с обычным своим холодным отвращением, с насмешливым холодным отвращением.
Я тоже не из «идеальных людей». Никакого «сучка и задоринки» у ближнего я не забываю. Не мщу, не затаиваю злобу, а просто не забываю и не прощаю.
Омерзительная лживость у М. Не знаю, сознательная или бессознательная. Вернее первое. Есть ум и довольно острый, могущий дать хотя бы себе отчет в своих довольно паскудненьких действиях.
Уйти в свой угол и писать. А угла нет. Я втиснута в самую середину букета советских обывателей. Ароматный букет. Задохнуться можно. Крикливые, глупые женщины, крикливые банальные дети, мало похожие на «ангельские душеньки». «Половая жизнь», т. е. спать приходится на полу довольно часто. И метафизические квадриллионы расстояния между мной и всеми почти окружающими. Да, есть мистические пространства, недавно поняла это. Дело не в относительной ценности моей и моих ближних, а в разности духовных планов, не уровня, а планов.
Ночью темно-розовое небо. Мысли об «испытаниях» атомок и о грядущих катастрофах. Культура потеряла всякий смысл. Порой ненависть к «благодетелям». Леонардо да Винчи, Кюри, Руссо <нрзб.> и — злорадство: вы же одни из первых и будете уничтожены, и вся ваша гуманная болтология полетит к черту.
«Преображение природы». Каспийское море высыхает. Рыба и растительность в Тихом океане отравлены радиоизлучениями (атомки). И я чувствую, что над муравейником занесена огромная ножища в сапоге, подбитом острыми гвоздями, что муравейник будет сожжен и растоптан. Все-таки хлопочу о «реабилитации», мечтаю о своем угле и писаниях. Другим муравьям простительно. Они ничего не чувствуют, а я — умный муравей.
Мальчики сидят в карете, держатся за шнурочки, привязанные к стенке кареты и думают, что управляют (Толстой. «Война и мир»).
Наш каторжный тюремный быт был гораздо легче, приемлемее, организованнее и умнее московского семейного быта. Мы, арестанты, не грызлись так, как грызутся здесь в семьях.
Так называемые «друзья». Ночевать стало негде. У Гал. Гр. шипит баба-яга, ее мамаша, 74 лет. Дочь спит в ее комнате и ей мешает. Значит, надо уходить на улицу. Несколько ночей мне гарантировано у шизофренички, племянницы Коллонтай…
А дальше что? Дубенская? Очень «предупредительна», «заботлива», но привыкла жить одна. Екат. Гавр. с Анной Гавр. панически боятся соседей. Нина Горст… тоже, хотя больше полугода ночует у ней родственница, несчастная, бездомная женщина, которая строит себе хибарку комнат в пять за городом.
Нина Цар. (квартира в 4 комнаты), но как можно? Нар<одный> артист… отношения с ним щекотливые (ушел от семьи). «Как бы чего не вышло!» Конечно, этот нар<одный> артист и не пронюхал бы, что я ночевала в его <нрзб.> семье.
Ну и так далее.
Если В. М. в самый катастрофический момент отказалась прописать меня в своей комнате в Барыбине (комнате, которую она сняла для меня), чего требовать от других?
…так не поступила бы и Санагина, уж они стеснились бы как-нибудь и не побоялись бы.
Ек. Гавр. и Анна Гавр. помогали мне много лет, в самое тяжелое время, их не сужу.
Не терпя неудобств, легко быть добрым. А вот ты будь «человеколюбивым с неудобствами».
Я сама тоже не очень добра. Почему же я возмущаюсь? Несправедливо. Да, можно умереть с голоду и замерзнуть на улице в городе с шестью миллионами населения.
Ночевала и ночую у 1) шизофренички с котом, 2) у еврейки нормальной, но с головой, слегка трясущейся… пять кошек.
Вспоминаю с крайним сочувствием Стриндберга, ненавидевшего всякую четвероногую нечисть. Грязь, облака шерсти, вонь. Ад!
Но и за этот ад я должна быть благодарна людям и судьбе. А что дальше?
Во сне: сводчатый характер (у меня).
И «белая пытка»?
Евреи. Помочь могут гораздо больше и, так сказать, конкретнее, чем мои соплеменники. Удивительная способность у них сочинять себе работу. Как Господь бог — из ничего. Переводить иностранные стихи с прозаического подстрочника!!!
Великие творцы всеобщего бюрократизма и в частности бюрократизма в области культуры. Почему? Жизнеспособный, стойкий, очень реалистический народ и вдруг — бюрократизм! Так лучше можно прожить. Видимо, в нашу эпоху спрос на этакое сухо-отвлеченное от живой жизни пустословно-догматическое, канцелярски-оформленное. Спрос рождает предложение. И евреи, всегда и всюду первые уловители духа времени, немедленно бросаются на биржу и предлагают. А причины спроса на казенную отвлеченность? Бегство от реальности. Действительность подлинная слишком ужасна, она пахнет опасностями и неизбежной гибелью. Стараются этого не видеть. Сами создают благонамеренных призраков, набрасывают на зияющую бездну покрывало…
Страшно боятся восстановления частной собственности (евреи). Нет ли в этом страхе чего-то превращенного? Три проблемы: азиатская, еврейская, русская. До сих пор в Индии человек низшей касты не имеет права приблизиться к <нрзб.> благородных. С такими качествами надеются прийти к коммунизму. Неру умен и хитер. Европейски образован, а база древняя, «брахманическая». …уменье скрыть то, что нужно, от грубых, прямолинейных европейцев.
О, конечно, Неру уважает англичан. Несмотря на всю империалистическую тиранию, Индия многим обязана англичанам. Но… несомненное подсознательное, но тщательно замаскированное презрение к Европе есть у Неру. Кастовый строй он все-таки оправдывает.
А ведь наше страшное крепостное право все-таки было куда проще и человечнее, чем кастовая организация. Крепостной — раб, но он не что-то поганое, «неприкасаемое», чье дыханье отравляет воздух.
«Неприкасаемость» в крови миллионов индусов, как и мы не можем до сих пор «выдавить из себя по капле раба» (Чехов), это удается отдельным единицам, место коим в тюрьмах своей «могучей и кипучей» родины.
Удивительно легко мне было у матери и дочери на одной из дальних улиц города. Мать дала мне 20 руб. (заняла, наверно, ибо денег у них не было, как я потом узнала). Непосредственная, согревающая человеческая доброта. А с какими глазами, почти с благоговением они слушали мое чтение. Вот настоящая русская семья. Как она сохранилась, как дожила до нашего времени, и вообще, боже мой, занять деньги, чтобы дать их совершенно чужому человеку, которого видишь в первый раз. Если христианство настоящее есть, если оно не бред, не миф, не убийство мира (по Розанову), то, право, я была объектом настоящего христианского подвига. Увы! Моя судьба является объектом, но не субъектом! Объектом суда, объектом экспериментов, объектом благодеяний… Но семья осталась у меня в душе. Мне хочется увидеться с этими людьми, не то что «отплатить» им (торговое слово — такие вещи не оплачиваются), а сделать для них что-нибудь приятное. Словом, я рассиропилась.