Вскоре все это кончилось. Ни в Состоне, ни внутри самого Филипа ровно ничего не произошло. Он шокировал с полдюжины состонцев, вступал в перебранки с сестрой и спорил с матерью. И пришел к выводу, что сделать ничего нельзя, — он не знал, что любовь к истине и просто человеческая любовь иногда одерживают победу там, где любовь к красоте терпит неудачу.
Несколько разочарованный, немного утомленный, но сохранивший свои эстетические идеалы, он продолжал жить безбурной жизнью, все более полагаясь на свой второй дар — чувство юмора. Если он и не мог преобразовать мир, то мог хотя бы осмеивать его, достигая таким путем интеллектуального превосходства. Он где-то вычитал, что смех — признак душевного здоровья, и уверовал в это. И он самодовольно смеялся, пока замужество Лилии не разбило в пух и прах его самодовольство. Италия, страна красоты, погибла для него навсегда. Она не в силах была сделать лучше людей, которые там жили, или их взгляды. Более того, на ее почве произрастали жадность, жестокость, глупость и, что еще хуже, вульгарность. На ее почве, под ее влиянием, глупая женщина вышла замуж за плебея. Филип возненавидел Джино за то, что тот погубил его жизненный идеал, и теперь свершившаяся убогая трагедия причинила ему муки — но муки не сочувствия, а окончательной утраты иллюзий.
Разочарование его было на руку миссис Герритон; она радовалась, что в это нелегкое для нее время семья сплотилась.
— Как вы думаете, должны мы надеть траур? — Она всегда спрашивала у детей совета, если находила это нужным.
Генриетта полагала, что должны. Она безобразно третировала Лилию, пока та была жива, но считала, что мертвые заслуживают внимания и сочувствия.
— В конце концов, она страдала. После того письма я несколько ночей не спала. Вся эта история напоминает одну из отвратительных современных пьес, где нет правых. Если надеть траур, значит, надо сказать Ирме.
— Естественно, надо сказать Ирме! — вставил Филип.
— Естественно, — подтвердила мать. — Но все же незачем говорить ей о замужестве Лилии.
— Не согласен с тобой. И потом, она не могла чего-то не заподозрить.
— Надо полагать. Но она никогда не любила мать, и, кроме того, девятилетние девочки не умеют рассуждать логически. Она воображает, что мать уехала в длительную поездку. Важно, очень важно, чтобы девочка не испытала потрясения. Жизнь ребенка зависит от того идеального представления о родителях, какое у него сложилось! Разрушьте этот идеал, и все пойдет прахом: нравственность, поведение — буквально все. Абсолютная вера во взрослых — вот на чем строится воспитание. Потому-то я и старалась никогда не говорить плохо о бедной Лилии при Ирме.
— Ты забываешь о младенце. Уотерс и Адамсон пишут, что там родился младенец.
— Надо сообщить миссис Теобалд, но она не в счет. Она дряхлеет с каждым днем. Даже не видится теперь с мистером Кингкрофтом. Я слыхала, что он, слава Богу, утешился другой.
— Ведь когда-нибудь девочка должна узнать, — не сдавался Филип, раздосадованный сам не зная чем.
— Чем позднее, тем лучше. Она же все время развивается.
— А вы не боитесь, что все это может плохо сказаться?
— На Ирме? Почему?
— Скорее на нас. На нашей нравственности и нашем поведении.
— Не уверен, что постоянное утаивание правды повлияет на эти качества благотворно.
— Совершенно незачем все так выворачивать, — недовольно заметила Генриетта.
— Ты права, незачем, — решила мать. — Будем придерживаться главного. Ребенок тут ни при чем. Миссис Теобалд не станет ничего предпринимать, а нас это не касается.
— Но это, несомненно, повлечет разницу в деньгах, — заметил сын.
— Нет, дорогой, почти никакой. Покойный Чарлз предусмотрел в завещании любые случайности. Деньги перейдут к тебе и Генриетте как опекунам Ирмы.