С лица Реми сбежала улыбка. Он побледнел. Я почувствовал, что тоже бледнею. Какая же я скотина! Он ответил коротко, одним словом: „Равенсбрюк“. И замолчал. Теперь, пятнадцать лет спустя, это название уже не производит прежнего впечатления, но в те годы — понимаете сами… Тогда еще пытались спасти уцелевших узников. Но странная штука, при его словах передо мной возникло не лицо Балы, такое, каким оно должно было стать от голода, холода, страшных мучений, перенесенных в лагере, — нет, поверите ли, передо мной возникло кукольное личико баронессы Дессу, возлежащей среди мехов. Баронессы, ответившей мне сухим, холодным тоном: „Умерла“, тоном, который пресекал все дальнейшие расспросы. Нет сомнений, в ее глазах Бала была виновата, ее гибель в лагере была постыдной, неприличной смертью, такой, на какую набрасывают покров, обходят стыдливым молчанием. Замкнутое лицо Реми тоже не располагало к разговору, и все же я спросил: „Что она сделала?“ Он снова улыбнулся, спокойно, с гордостью: „Пускала под откос поезда“.
Это было невероятно, я мог предположить все что угодно — но это!.. Такая изящная, хрупкая — пускала под откос поезда! И почти одновременно мне пришла другая мысль: „Но вы же были женаты!“ Он ответил: „Конечно“. Меня охватил гнев, возмущение: „И ты знал, чем она занимается?“ Он сказал: „Само собой“. Я крикнул вне себя от ярости: „И ты ей позволил?“ Он ответил, едва ли не смеясь: „Пришлось, мы работали вместе“.
Будь мы в лесу, я, наверное, вцепился бы ему в глотку. Но мы находились в Люксембургском саду, у подножия памятника Анне Австрийской. Мы сидели в железных креслах. В этом было что-то неправдоподобное. У наших ног какой-то малыш тщетно пытался наполнить формочку песком и слепить пирожок. Я еще подумал: надо бы ему посоветовать сначала полить песок. Просто удивительно, какое множество мыслей одновременно копошится в голове, когда тебе кажется, что гнев вообще отбил у тебя способность соображать! Помню струйку фонтана, ветер отклонял ее к самому краю, она лилась прямо на паруса игрушечного кораблика, и я думал: „Она его потопит…“ И в то же время я слышал, как говорю сквозь зубы, голосом, осипшим от сдержанной ярости: „Значит, это ты ее убийца!“ Может, теперь он вцепится мне в глотку? Я этого хотел, я на это надеялся, мы подрались бы, как два дикаря, но он и пальцем не шевельнул, он просто сказал, не повышая тона: „Ты прекрасно знаешь, что ее убийца — ты“».
«Вы в самом деле обо всем этом забыли?» Меня взяло сомнение — слишком точные подробности! Он обернулся: «Что именно? Наш разговор?» Я подтвердила, он ответил медленно, задумчиво: «Я в самом деле воображал, что забыл. Да, я так воображал». Это было слишком уклончиво, я заинтересовалась. «Такие вещи не „воображают“. Постарайтесь формулировать точнее: вы забыли или старались не думать?» Он долго водил ногтем большого пальца по губам, выражение которых от меня ускользало. Потом ответил: «Забыл. Не саму сцену в Люксембургском саду. Но то, что тогда говорилось». Я начала было: «Но вы рассказываете так, будто…» Он перебил: «Знаю, так, будто помню каждое слово. И это правда: я все забыл и помню каждое слово.
Понимайте как хотите».
И снова зашагал по комнате.
«— Мало сказать — каждое слово. Я вижу Реми, как он обхватил руками колени, вижу его коротко остриженные ногти и как он раскачивается в кресле, пока спинка не уперлась в пьедестал памятника. На кончике моего ботинка засохло грязное пятно, мне все время хотелось его соскоблить, и в то же время я думал: „Почему я?“ Я взвешивал слова Реми о том, что Балу убил я, — вместо того чтобы возмутиться, взвешивал это „я“, точно монету, я говорил себе: „Постой, постой…“ — и был холоден, холод проникал мне под кожу, а откуда-то из недр души рвался подавленный крик, и Реми сказал: „Что ты еще хочешь знать? Как мы поженились?“ Я не спросил его об этом, но, конечно, догадаться было нетрудно. „О, я знаю всю вашу историю, — продолжал он. — И что было у баронессы, и в Греции, она все мне рассказала, мы никогда ничего не скрывали друг от друга — можешь не краснеть, тут с самого начала вышла ошибка, она ошиблась на твой счет, и ты ошибся, как она, и я ошибся, как ты, мы все здорово ошиблись, нужна была война, оккупация, гигантская бойня и евреи, проданные Гитлеру, чтобы все мы наконец поменялись местами и каждый нашел свое. Теперь мы с тобой оба утвердились на своих местах, и, как видно, уже надолго. Только вот Бала погибла“.