—Она не менее жива и сегодня, Вергилий, и живее живых шествуют боги по просторам твоей поэмы.
—Они пришли в поэму извне; мне пришлось разыскивать их в далеких, незапамятных временах.
—Ты разыскал их у их истоков, познал их у их основ и тем навек подарил своему народу реальность богов, реальность подлинного познания божества; Вергилий, твои образы это самая живая реальность, реальность твоего народа!
Как соблазнительно, как отрадно это звучало — и даже выражало искреннее Цезарево убеждение… И все же то были лишь пустые слова, тем более пустые, что Цезарь, хваля «Энеиду», по сути, всего лишь отстаивал дело своих рук; но, может быть, именно поэтому он и откажется в конце концов от «Энеиды»?
—О Цезарь, я уже говорил — мои образы поверхностны, и только.
—Они тебя не удовлетворяют, потому что ты требуешь от них познания смерти и преодоления смерти — того, чего никто в земном нашем бытии дать не в силах… Ты и к делам моих рук предъявляешь те же непомерные требования.
—Мои образы не удовлетворяют меня, потому что…
—Вот видишь, ты запнулся… Вергилий, ты сам понимаешь, что ты не прав.
—Время, Август… мы таинственными нитями привязаны к времени, таинственно убегает оно в пустоту… пустой, полый поток, бегущий на поверхности, а куда он бежит, какой он глубины — мы не знаем… и все же он должен замкнуться в кольцо.
—Так как же ты можешь в гаком случае утверждать, что искусство не отвечает задачам времени? Какой гаруспик тебе это нагадал? Вергилий, все это вздор! Ничего таинственного во времени нет—и вообще ничего в нем нет такого, что бы надо было разгадывать по потрохам!
Что таинственного во времени? В полом пространстве струится полый поток навстречу смерти, и отними у него цель — исчезает и поток и время. Почему отменяется время, когда отменяется смерть? Все вдруг связалось воедино, как во сне, и голос пришел из глубин сна:
—Змеиное кольцо времени… Нутро небес…
—И это для тебя основа познания? Мудрость гаруспика! Что за всем этим кроется, Вергилий?
—Мы все подчинены времени, все — и даже познание подчинено ему.
Странным образом Цезарь будто заволновался:
—Ты возлагаешь на время ответственность за дела человека и даже за его у тра ту познания… Ты тем самым освобождаешь человека—и, разумеется, себя самого — от всякой ответственности; это опасный путь… Я предпочитаю возлагать на людей ответственность за время, в котором они живут.
Что есть время? Верно ли вообще, что оно непрерывно бегущий ускользающий поток? Не прерывисто ли скорее его движение‑то оно почти как стоячая озерная, даже болотная гладь, застывшая под двуцветным пологом сумерек, а то снова как гремящий пенный порог, взрывающийся семицветным облаком брызг, всепоглощающий, все и вся смывающий потоп?
—Цезарь, проявить ответственность у человека всегда найдется возможность; он может хорошо или плохо исполнять свой долг, и, хотя круг его обязанностей предписывает ему время, хотя сам он повлиять на этот круг никак не может, неизменной остается ответственность— как достоинство и долг; неизменным и независимым от всех изменений круга обязанностей остается человеческий долг исполнения долга.
—А я не хочу допускать даже и того, чтобы этот круг обязанностей зависел от времени… Человек несет ответственность за цели и задачи, которые он ставит перед собой; во все времена он обязан сообразовываться с интересами общины и государства, и, когда он этим долгом пренебрегает, время превращается в хаос. А его задача— формировать свое время, и он формирует его в государстве, и государство для него — наивысший и наипервейший долг.
Тайна времени, тайна его пустоты! Почему круг человеческих обязанностей изменяется во времени? Беспредельно простираются сквозь время сатурновы сферы, неизменные во все времена, но душа— узница времени; и за пределами поверхностной временности, в глубинах неба и земли покоится познание — цель человеческая.
—Вечный наш долг —это познание, всегда оно будет божественной задачей человека.
—А осуществляется оно в государстве, — Цезарь взглянул на него почти вызывающе, хотя выражение озабоченности и беспокойства не исчезло с его лица.
Что есть время? Что есть изменение круга человеческих обязанностей, совершающееся по его велению? Каким таинственным образом оно из себя самого рождает перемены и что это за перемены, если все в конце концов возвращается на прежний круг? Куда они плывут? Как качается ладья…
—Познающий человек… приятый временем… погруженный в него…
—Напротив, Вергилий, он держит время в своих руках.
О, изменялось не время, а само познание — иногда медленно, иногда совсем останавливаясь, затягиваясь болотной тиной, — чтобы потом снова обрушиться гремящим водопадом… Познание сути бытия, обнимающее все сущее, необъятная сеть законов, предлежащая познанию и диктующая человеку символы его веры, великая мировая сеть, в зыблющихся ячейках которой бьется человек и которую сам же он должен неустанно и старательно плести, дабы все, все охватывала собою и не рвалась мировая ткань; таинственно слитое с бытием, вместе с бытием расширяясь и преображаясь, таинственно преображая в своих глубинах сущее в познанное, — вот так шествовало познание, так должно оно было продвигаться вперед на благо творения, на благо времени, превращающего творение в реальность; ибо не что иное есть время, как изменение познания.
—Человек и прият мирозданием, и держит мироздание—держит творенье —в своих руках… О Август, это и время и все же не время; лишь в труде познания человек воплощает образ времени.
—Никогда я не соглашусь с тем, что время якобы сильнее человека…
—Сильнее времени одна судьба, и в ней сокрыта последняя тайна всех времен. Ибо ее заповедь смерти —закон даже для мирозданья, закон даже для богов; но снова и снова уравновешивает чашу ее заповедь возрождения, ее повеление как богам, так и человеку: не дать порваться мировой ткани, снова и снова надвязывать нить и вот так в неустанном труде познания, одновременно и познавая и открываясь познанию, на веки вечные сохранять творение богов и самих богов. Клятвой познания связаны боги и люди.
—Время есть всего лишь изменение познания, и ничего больше, Август, и тот, кто обновляет познание, определяет и дальнейший ход времени.
Август не слушал.
—И никогда я не соглашусь с тем, что наше время ничтожней, чем, скажем, время Эсхила; о нет, оно во многом даже не в пример величественней, и я могу по праву гордиться, что внес в это величие свою лепту. В большинстве областей мы значительно превзошли греков, равно как и наши знания постоянно растут и обогащаю гея…
—О Август, мы говорим о разных вещах… На поверхности наши познания могут расширяться, а ядро познания может при этом усыхать…
—Значит, скажем, мои дела—тоже только символы поверхностных преобразований? — Август был уже не просто обеспокоен— он явно был оскорблен, он давал отпор. — Уж не это ли ты имеешь в виду?
Тайна времени! Сатурнова тайна познания! Тайна велений судьбы! Тайна клятвы! Свет и тьма, соединенные в двуцветную сумеречность, постепенно раскрываются семицветной радугой земного творения, но, когда преображение бытия достигнет ступени всеохватного познания и станет неизменным благодаря этой цельности, тогда остановится и время — не в застойном спокойствии озера, а в вечно длящемся миге всеомовения, так что в реальности такого новорожденного дня семь цветов сольются в последнее единство, в сияние новорожденного рассвета, сияние цвета слоновой кости, пред коим потускнеет всякий земной свет и померкнет всякая земная реальность, став лишь смутным намеком, лишь зыбкой игрой линий.
—Твои дела — веление времени, Цезарь; выполняя его, они облегчают и выполнение велений судьбы, ибо они нацелены на обновление познания, в котором возродится снова творение во всей его божественности.
К презрительно–демонстративному отпору примешивалось теперь и явное разочарование:
—То, что лишь нацелено на познание, не есть само познание.
—Твое главное дело — мир, дарованный Риму.
—Да, но послушать тебя, он, к сожалению, всего лишь символически преодолевает смерть, и, сумей я даже в недалеком будущем — на что я со всей определенностью надеюсь! — закрыть навсегда двери храма Януса, для тебя это тоже будет всего лишь символом, а отнюдь не подлинным преодолением смерти.
—Сам Рим — символ, символ, созданный тобою, Цезарь.
—Рим—деяние наших предков, и реальность, установленная ими, выходит далеко за рамки простого символа.