Мы снова, как и в «Лунатиках», имеем дело с чем‑то вроде трилогии, откликающейся на сдвиги исторического времени: предчувствие катастрофы, войну, послевоенный ценностный вакуум. И мы снова имеем дело с романом симультанным. Причем, невзирая на внешнюю разорванность, внутренне он лучше собран, чем «Хугенау». Связующих звеньев три: идея немецкой «виновной невиновности», Андреас (он фигурирует в восьми новеллах, а персонажи трех других так или иначе с ним соприкасаются) и провинциальный городок – сцена всего романного действия. Лишь самая первая новелла – «На парусах под легким бризом» – существует вне этой сцены. Зато в ней по‑своему предугадана вся последующая судьба Андреаса.
Он (поначалу стройный юноша, а под конец чудовищно разжиревший обжора) – человек, сделавший себя сам. Мальчишкой он бежал в колонии и быстро разбогател там на торговле алмазами. Добывание денег никогда не составляло для него проблемы – они доставались удивительно легко. И штрих этот свидетельствует не столько о пренебрежении Броха к стороне материальной, сколько о его желании сосредоточиться на жизни духовной. Андреас – это своеобразный вариант Бертранда: «Он чувствовал растворение мира во многих измерениях, чувствовал, что он сам, что его собственное существование было этим затронуто». Как и Бертранд, он отдает себе отчет в том, что происходит, но в еще меньшей, чем Бертранд, мере способен стать новым человеком в позитивном смысле этого слова. Он эгоцентричен. Он никогда не знал истинной любви, он всегда страшился брать на себя ответственность и принимать решения и, не жертвуя личными удобствами, подчинялся обстоятельствам. В новелле «Каменный гость», где над героем почти в манере кафкианской – вершится суд, он сам выносит себе приговор: «Война свирепствовала в Европе, а я делал деньги… политическое чудовище Гитлер на моих глазах шаг за шагом шел к власти, а я делал деньги. Так я достигал того, что подобает мужчине, то была обманчивая прочность и подлинная вина». И Андреас, как и Бертранд, кончает самоубийством. Но вина его видится Броху куда явственнее, и осужден он куда суровее, куда бескомиромисснее.
Иной – вероятно, еще более опасный тип «невиновного», – это Цахариас, учитель физики, отрицающий Эйнштейна, мещанин, националист. В новелле «Четыре речи штудиенрата Цахариаса» его пьяный спор с Андреасом вырастает до размеров сатирического гротеска. «Мы, вещает Цахариас, нация Бесконечного и именно поэтому нация смерти, тогда как другие погрязли в Конечном, в корыстолюбии и торгашестве… Равенство перед приказом, равенство перед дисциплиной и самодисциплиной таково будет наше равенство, и оно будет зависеть от возраста, чина и заслуг каждого гражданина. Таким образом будет возведена хорошо продуманная пирамида, занять вершину которой будет призван самый достойный избранник, суровый и мудрый, вождь и наставник, сам покорный дисциплине».
У Цахариаса уже есть свой «наставник», его жена Филиппина, которая порет мужа. И он испытывает при этом восторг…
Пороками, извращениями отмечены и другие «невиновные». Например, похотливая, коварная, злобная служанка Церлина, безраздельно правящая домом старой баронессы фон В. Или внебрачная дочь баронессы, холодная, мстительная самка Хильдегард, затащившая Андреаса в свою постель и намеренно убившая там его мужскую силу.
Впрочем, на совести Хильдегард есть и настоящее убийство: глупенькая девчонка Мелитта выбросилась из окна после того, как Хильдегард солгала ей, что она безразлична Андреасу. И на его упреки Хильдегард отвечает с кривой ухмылкой: «… в мире будет еще много убийств и крови, и вы все это примете точно гак, как приняли войну, лаже с легким сердцем». Хильдегард права: Андреас переступит через смерть Мелитты, хотя и вспомнит о ней, убитой несвободой. «Несвободой марионеток, потому что сама она была свободной».
Новелла «Легкое разочарование», в которой Мелитта появляется впервые, это произведение еще более кафкианское, чем «Каменный гость». Ее главные герои – лабиринты, дом‑лабиринт и лабиринт‑сад, отрешенные от прочего города и связанные с ним неожиданными проходами. И все это столь же абсурдно и столь же естественно, непреложно, как у Кафки. Вообще ткань «Невиновных» сложная ткань, вобравшая в себя разнообразную стилистику многолетних броховских исканий. Порой все тут держится на пластике словесного рисунка, а порой на символах. Скажем, на символе треугольника, фатально замкнутой фигуры с угрожающе острыми концами.
Но смысл книги многозначен, разомкнут. До такой степени разомкнут, что выдерживает и насмешку Броха над собственной платоновской идеей: там, где мысль о «бесконечности» и о «смерти» вкладывается в уста подвыпившего филистера Цахариаса.
IV
«Смерть Вергилия» (о том уже шла речь) вершинное достижение Броха. Это и его последняя вещь, по крайней мере коль скоро речь идет о вещах крупных, эпических. Можно сказать, что к ней он шел всю свою жизнь, именно к ней. Потому что здесь начала философское, идеологическое, нравственное органично слились с началом художественным. И здесь во всей доступной писателю полноте реализованы принципы «полиисторического романа», той «субъективной эпопеи», к которой он с разных концов приближался и в «Лунатиках», и в «Чарах», и в «Невиновных». Здесь, наконец. в наиболее зримой форме воплотился поиск положительной идеи. Стефан Цвейг в 1940 году познакомившийся с рукописью еще не законченного «Вергилия», «оценил его как величайшее произведение, из тех, что появляются в Европе раз в сто лет». Если это и преувеличение, то никак не фантастическое.
Действие обширного романа длится неполные сутки, но в том или ином виде вбирает в себя не только все земное существование римского поэта, а и его ощущение мировой истории, восприятие движущегося, распадающегося и вновь складывающегося бытия.
Корабли императора Октавиана Августа, который возвращается из Греции, подходят к Брундизию. На борту одного из них лежит прославленный автор «Буколик», «Георгик» и лишь вчерне написанной «Энеиды», лежит тяжело, смертельно больной. По прибытии в порт его переносят в одну из комнат здешнего дворца. Он проводит ночь в борьбе с мучительным кашлем и в мыслях, воспоминаниях, сменяющихся полубредовыми видениями. С наступлением дня его навещают друзья: патриций Плотий Тукка и поэт Луций Варий. Затем является врач, чтобы осмотреть больного и подготовить к беседе с Цезарем. После этой долгой, волнующей, утомительной беседы Вергилий диктует завещание и снова впадает в полузабытье. Полные символики сны сопровождают его кончину…
Вот и все (или почти все), что происходит на чисто фабульном уровне. Движущий механизм тут не жить,а именно смертьВергилия. Но не биологические симптомы ее протекания (ими Брох почти не занимается), а та концентрация, то высшее напряжение духовных сил, которые приходят к поэту на пороге небытия. В этом смысле смерть как бы распахивает окно в бесконечность, то есть в сферу все собирающего и все охватывающего человеческого сознания.
Роман делится на четыре части, соответствующие четырем «стихиям» в представлении древних философов. Они так и называются: «Вода Прибытие». «Огонь Нисхождение». «Земля Ожидание», «Эфир Снова на родине». Это уже само по себе заявка на всеобъемлющий характер книги. И символика, заложенная в каждую из ее частей, не произвольна: она созвучна с содержанием повествуемого. Первая часть рисует конец морского путешествия и прибытие во дворец; вторая ночь, там проведенную; третья заполненный посещениями и разговорами день; четвертая предсмертные видения героя.
Значение «воды» для первой части наиболее прозрачно. Но она и знак, не такой уж поверхностный, как может показаться. Лежа на палубе корабля. Вергилий поневоле наблюдает праздность и обжорство императорской свиты. И он себя от нее отделял: поэт, дескать, одинок; он не в силах предотвратить зло; его слушают, лишь когда он восхваляет, а не изображает то, что есть. Однако в Брундизии его несли по зловонным трущобным переулкам, среди грязи и нищеты. И нечесаные женщины в рубище забрасывали носилки проклятиями.
Для них Вергилий богач, ненавистный кровопийца. И в этом, при всей бессмысленности, есть своя правда. На нем. Вергилии, поэте, певце Рима, лежит вина за распад, за зловоние. Он – один из тех, кто своими заблуждениями, своим равнодушием, своим недостатком человечности их породил. «О, – думал Вергилий, прислушиваясь к воплям женщин, – то было само время, с издевкой окликавшее его, неизменно текущее время со всем своим многогласием и со всей своей убийственной силой…» Время, текущее,как вода.И оно растопило лед прежних, нерушимых представлений умирающего о себе и о мире. Разверзлась пропасть…
Так начался для Вергилия болезненный пересмотр пройденного пути, переоценка всех дотоле нерушимых ценностей. Он вступил под сень последней ночи своей жизни с сожалением, что «…и «Энеида» останется незавершенной…», а встретил последнее угро в сознании необходимости уничтожить, сжечь «Энеиду». Отсюда и символ огня, присвоенный второй части романа. И в виду имеется не только огонь, в который поэту неймется швырнуть главный свой труд, но и пожирающий его изнутри огонь сомнения, огонь отрицания. Вергилию видятся «…все города мира, и все они пылали, города далекой старины и города далекого будущего, клокочущие людской массой, истерзанные людской массой, чуждо‑далекие, но все же им узнанные, города Египта, и Ассирии, и Палестины, и Индии, города низринутых, бессильных богов…».