От его прихода Калас не ждал ничего хорошего, может, поэтому встретил старика язвительно:
– Редкий гость! Входите, входите!
Старик прошествовал в дом как на котурнах. Негнущееся усохшее тело вело упорную борьбу с возрастом. Якуб Калас пригласил его в горницу и погрустнел от мысли, что когда-нибудь и сам будет носить свое тело точно павлин, чтобы отогнать ощущение близкого конца. В тактике «гордость против морщин», к которой склонялись многие мужчины и женщины, он не видел особого спасения, хотя ничего умнее тут не придумаешь. Таким спасением может быть разве что работа, да какой в ней прок, когда ты на пенсии по инвалидности?
– Говорю, не хотелось бы тебя задерживать, – продолжал Матей Лакатош. – Садиться тоже не стану! У тебя, Якуб, я уже бывал. Правда, не здесь. В твоей городской квартире. Два раза. Теперь вот пришел в третий. Сам знаешь: старый Лакатош просто так в гости не пойдет! Этой встречи, Якуб, я не искал. Два раза я приходил к тебе по доброй воле. Теперь ты меня вынудил.
– Я вас вынудил, папаша? – Якуб Калас с трудом скрыл удивление. – Ну, говорите, как же мне это удалось?
– Одно я тебе скажу, Якуб, – продолжал Матей Лакатош холодным, торжественным тоном, – ты не следователь, а потому лучше не выставляй себя на посмешище!
За годы службы в милиции Якуб Калас и не такого наслушался. Делал вид, будто ему все равно, а в глубине души это его задевало. Бывшая жена считала его бесчувственным сухарем, однако чувство чести пустило в нем глубокие корни. Чувство чести и справедливости. А разве справедливо, когда тебя оговаривают только за то, что ты сам захотел стать карающей рукой правосудия, что не сидишь сложа руки и в тех случаях, когда другие выжидают в укромном местечке, чем все кончится? И еще за то, что твои действия бескомпромиссны? Да и вообще: можно ли считать человека бесчувственным, если он твердо придерживается закона и, расценивая преступления согласно его параграфам, не принимает в расчет притянутых за уши «смягчающих обстоятельств»? Если бы с каждым преступником мы беседовали в белых перчатках, куда бы мы пришли? Но стоит ли втолковывать все это разозленному старику? Зачем? Только потому, что он, едва переступив порог, меня оскорбляет? С каким удовольствием Якуб Калас схватил бы старика за ворот и при всем уважении к его возрасту вышвырнул на улицу! Но нет, рука не поднялась. Ведь гость, собственно говоря, прав. Оскорбляет, а все же прав. «Какой из меня детектив?» – в душе усмехнулся Калас. Детектив со скуки. Человек, который во все лезет, потому что гложет его беспокойство, придирчивость. И так можно смотреть на вещи, и так расценивать его поведение. Но кто определит, какой из двух подходов вернее? Кому это решать? Решат факты, которые он обнаружит. Они способны подтвердить его правоту. Только факты. Старик не может запретить ему искать их, искать и найти, и доказать. Была тут и доля профессиональной одержимости, но так или иначе Калас жаждал найти улику. А Лакатош лишь еще больше в этом его утверждал.
– Послушайте, папаша, – спокойно заговорил Калас, – если вы пришли только затем, чтобы поучить меня уму-разуму, напрасно себя утруждали. Сединой я с вами еще не сравнюсь, это верно, но и я не хожу по свету с завязанными глазами. Выставляю я себя на посмешище или нет – мое дело, зря вы беспокоитесь о том, что вас не касается.
– А вот и касается! – Старик прицепился к последнему слову Каласа, даже глаза вытаращил от напряжения. – Еще как касается! Только ты ничего не желаешь понимать. Я про пана, а ты про барана!.. Конечно, выставь себя как угодно – мне и дела нет. Ты сам за себя в ответе: хоть на голове ходи! Хоть к черту в пекло лезь, но не через мой двор! Это бы тебе слишком дорого обошлось.
– Хорошо говорите, папаша, мудро. – Якуб Калас намеренно дразнил старика. – Однако я вас и правда не понимаю. Что попишешь: не понимаю, и все тут!
– Нy так я выложу тебе напрямик! – повысил голос Матей Лакатош. – Кое-кто мне уже намекнул, что ты треплешь языком насчет нашего Игора…
Ага, Игор! Значит, дело в Игоре! Слова старика Возмутили Каласа. Об Игоре он говорил всего с несколькими людьми. С председателем Джапаликом, с доктором Карницким и с Юлией. Ни при ком больше он даже имени Игора не упоминал. Откуда же старик знает, что он интересуется Игором? Только эти трое и могли ему сказать. Тут уместен вопрос: для чего? Кто из них имел на то причины? И, наконец, если такие причины и существуют, зачем старому Матею приходить к нему? Да еще домой! Кое-кто слишком болезненно относится ко всякому упоминанию о себе или о своих близких, слишком к этому чувствителен. Чувствителен, а может, боится?
– Если я кем интересуюсь, это тоже мое дело. – Якуб Калас всеми силами старался не сорваться. – Сам-то я знаю, зачем мне это нужно. А вы, уж простите, последний, перед кем стану отчитываться.
Матей Лакатош пропустил его слова мимо ушей.
– Еще раз повторяю, Якуб: дважды я обращался к тебе с просьбой, но ты ни разу не откликнулся. Слишком заважничал – не подступись, а все потому, что видишь не дальше кончика своего носа, прячешься за законы, только им и служишь! Теперь я пришел в третий раз, и опять с просьбой. Не думай, будто это доставляет мне удовольствие. Нынче ты невелика персона – и все же я тебя прошу. Как односельчанина. Не становись моему Игору поперек дороги! Ты ведь не детектив, а Игор не Аль Капоне! Надеюсь, на сей раз ты меня понял?
При упоминании о знаменитом мафиози Якуб Калас невольно расхохотался.
– Я рад, папаша, что вы перестроились на веселый лад.
Матей Лакатош с достоинством водрузил на белую голову шляпу и в упор посмотрел на Каласа.
– Ты, Якуб, совсем не такой дурак, каким притворяешься. И зря не относишься ко мне серьезно, попомни, это тебе еще аукнется! У меня, кроме Игора, никого теперь нет, этого я могу тебе не объяснять, и ты портить ему жизнь не будешь. Какой он был, такой был, все давно в прошлом. Нынче это человек на своем месте. А ты бы лучше взял мотыгу и потрудился. Глянь-ка: у тебя весь огород зарос бурьяном!
Каласа передернуло. Он чувствовал: в чем-то старик прав, очень он непростой и, пожалуй, вероломный человек, в поселке его не любят, но есть в его словах что-то пророческое, чего нельзя постичь разумом, что как бы обволакивает тебя, тревожит, беспокоит, точным словом этого не назовешь, но оно теребит, разлагает душу. Что ответить старику на его мудрые речи?
– Ничего, папаша, бурьян пойдет на корм кроликам, – ответил Калас и сам был недоволен, что не сумел ответить лучше.
А старик снова торжествовал:
– Кролики бурьян не жрут! Только заплывшие милицейские мозги могут такое сочинить!
Якуб Калас распахнул двери:
– Ладно, папаша, поговорили, отвели душу – и будет. Теперь идите! Идите, или мне придется вас выставить!
Матей Лакатош повернул к порогу:
– Ну, ну, потише, Якуб Калас! Не ты первый, кто готов глотку человеку перегрызть за правду.
– Ваша правда меня не интересует. Прощайте!
– Это ты верно сказал, Якуб. Прощай! В твоих же интересах! Не хочется думать, что и в третий раз я приходил к тебе зря.
– Думайте что угодно.
– Ты еще пожалеешь!
Якуб Калас не стал провожать гостя. Да разве это гость?! Явился сюда, чтобы брызгать слюной! Оставшись один, старшина долго не мог совладать с нервами. Его преследовало ощущение, что он вел себя неправильно, совершил какую-то ошибку, но пока еще не знал, когда и в чем. Мысль работала с натугой, злость на старика никак не давала сосредоточиться. Он разбавил вино содовой, сел к окну и стал пить. Матей Лакатош давно ушел, а он все еще не уразумел, когда совершил ошибку. Не в тот ли момент, когда заговорил со стариком враждебным тоном? Но разве он мог иначе? Ни с того ни с сего накинулся: треплешь языком насчет нашего Игора! Чихал я на его внука! Разве моя вина, что тот каждый раз вляпывается в какую-нибудь историю? Возможно, я подозреваю его в том, чего он не делал, но как не подозревать человека с такой репутацией, когда вдобавок к нему ведут все нити? Конечно, зря так грубо отвечал старику. Надо было спокойно выслушать его наглые нападки и вежливо с ним побеседовать. Да, надо было. Уж очень он любит своего Игора, меня это даже начинает беспокоить, а обычно меня беспокоят лишь подозрительные вещи. Старый козел словно бы держит своего внука в вате. «Внук! Внучок-голубок! Обыкновенный шалопут, вот он кто!» – ругнул про себя Игора Калас и не мог не признать, что завидует старику, хотя, по правде, завидовать тут нечему. Ведь у него остался только внук. Только он один. Наверняка дед так любит его еще и потому, что они немало пережили вместе. Да, немало хлебнули, можно сказать, по горло. Пока был жив Филипп Лакатош, сам он жил с женой в городе, а парень все время оставался у деда. Тот вроде был хорошим воспитателем. Да и деревенская обстановка шла парню на пользу. Но со временем все запуталось. Игору было лет четырнадцать, когда выяснилось, что в костеле он запускает руку в добровольные пожертвования прихожан. Поначалу священник, служка и звонарь сочли, что деньги понадобились ему на лакомства. Но когда потом его порядком потрясли, то под угрозой адских мук, а тем более исправительной колонии он наконец сознался, что большую часть денег отдает деду. Тут уж вмешалась милиция. Дозналась, что девочки от десяти до тринадцати лет ходят в их дом не только убирать, как сами они дружно твердили своим доверчивым мамашам, возвращаясь от доброго дедушки с шоколадкой или кульком конфет. Оказывается, старик заставлял их раздеваться и ходить по дому нагишом, а сам сидел насупясь на жесткой деревянной скамье и курил. Никогда ни к одной из девочек он не прикоснулся, по крайней мере так все они утверждали на следствии, и только потому не попал за железные ворота исправительно-трудового заведения, а отделался условным сроком. Правда, вынесению справедливого, то есть мягкого приговора кое в чем способствовал Филипп Лакатош, хотя ему вовсе не улыбалось вмешиваться в эту щекотливую историю. Но речь шла о его отце и в конце концов – о чести семьи. Из-за этих псевдоэротических «шабашей» в доме старика директор заготпункта забрал сына в город и уже воспитывал его сам. Однако не прошло и года, как Игор снова бегал в некогда богатом деревенском дворе Лакатошей. С тех пор он постоянно жил со стариком. Его нисколько не смущало, что люди поначалу обходили деда стороной и показывали на него пальцем, а позднее смотрели на старика, как на какого-то экзотического зверя в зоопарке. Пожалуй, он даже гордился дедушкой! Ну кто из его ровесников мог бы похвастать, что уже в четырнадцать лет видел сколько угодно голых девчонок и что за кражи в костеле ему угрожала колония для несовершеннолетних? Никто' Избыток преждевременных познаний и авантюрный, можно сказать, образ жизни плохо подействовали на мальчика: он легко срывался на брань, бывал с людьми зол и невежлив. Дед его за это поругивал, но в остальном они жили душа в душу.