КРИСТМАН КУРТ, доктор, род. 1.6.1907 г. в Мюнхене. Член НСДАП с 1.5.1933 г., партийный билет № 3203599. Личный № СС - 103057. Оберштурмбанфюрер СС (подполковник).
12.3.1931 г. - сдал 1-й юридический госэкзамен.
20.4.1934 г. - сдал 2-й юридический госэкзамен с отличием.
Прохождение службы:
21.4.34-14.11.37 г. - Главное управление имперской безопасности. Референт по вопросам прессы а марксизма.
15.11.37-16.6.38 г.- Главное управление имперской безопасности.
Старший референт.
17.6.38-1.12.39 г. - Гестапо г. Мюнхена. Следователь.
1.12.39-1942 г. - Гестапо г. Зальцбурга. Начальник гестапо. Старший правительственный советник.
1942-1943 г. - Действующая армия. Начальник зондеркоманды СС 10-а.
1943-1944 г. - Гестапо г. Клагенфурта. Начальник гестапо.
1944-1945 г. - Гестапо г. Кобленца. Начальник гестапо.
В 1963 году я был в Западной Германии дважды - летом и осенью; конечно, не Кристмана ехал искать и не за военными преступниками отправился в путешествие. Я собирал там стихи - в Гамбурге, в Штутгарте, в Мюнхене. Привез в Москву целый букет - рифмованные, ухоженные, и без ритма, без рифм, где строки торчат как репьи, как сухие стебли. Пишут сейчас преимущественно о серьезных вещах, вроде жизни и смерти, и о том, как все надоело - и политика, и война, и мир, и нужда, и благополучие.
Никто из этих поэтов не знает, чего он хочет, - "ах, сытые, сытые свиньи, игроки в гольф", - но и "политруки" им тоже не нравятся, и есть у них одна только утеха - вот так возлежать длинными ногами в потолок и ухмыляться в ожидании чего-то. А что значит это "что-то", они сами не знают: атомная война или всемирный потоп, или революция, или, может быть, контрреволюция. Все им противно, они то и дело издеваются, прямо-таки ненавистью исходят к своим уютным, обставленным квартирам, и к своим автомобилям, и к "частной собственности", но спросите, хотят ли они социализма, они скорчат такую гримасу, что вам уже не захочется их ни о чем спрашивать.
А впрочем, какое мне до них дело в этой книге, где я нахожусь на глубине в двадцать лет, где женщина из Таганрога прячется с тремя своими детьми в кукурузном поле, а в полицейском участке стоят в очереди на регистрацию жители Новороссийска и во дворе зондеркоманды в Краснодаре идет разгрузка тюремного автобуса с арестованными. И резко пахнет кровью, потом и дезинфекцией...
Мои молодые поэты знают обо всем этом понаслышке или из книг, и они не хотят войны потому, что это - неуютно, и надо рано вставать, и как это так кто-то будет ими командовать, и зачем все это нужно? Все это устарело. Теперь даже если война, военная служба, то пусть при помощи кнопок, чтобы, лежа на диване, вот так нажимать на белый пластмассовый клавиш - и все решится само по себе...
Но я должен собрать их стихи, и я слушаю, как они бубнят мне свои стихотворные откровения (стихи теперь принято читать без пафоса бормотать), и я делаю вид, что понимаю внутренний, скрытый за словами смысл, хотя не понимаю ровным счетом ничего: слышу отдельные слова, а взятые вместе они для меня ничего не значат... И я досадую на свою отсталость, на беспомощную приверженность логике, "здравому смыслу", а может быть, дело не в отсталости, а в том, что я слишком переполнен Краснодаром, Ейском, фантастической близостью к Кристману, который живет где-то здесь, рядом с этими стихами, в то время как Скрипкина конвойный старшина-сверхсрочник ежедневно доставляет из тюрьмы в кабинет к следователю...
И я, пронзенный странной взаимосвязью явлений, сейчас вот, приготовившись было рассказывать о Кристмане, откладываю в сторону свои записи и совершенно отчетливо представляю себе, как я ехал по Западной Германии в поезде.
...Бесшумно ходят стеклянные двери, и в застекленных купе сидят в сладковатом табачном дыму исполненные чувства собственного достоинства пассажиры, и уютно качаются в сетках чемоданы, и поездной кельнер церемонно разливает в чашечки кофе, и на диванах - скомканные газеты, скомканная Кристин Киллер, скомканный Кеннеди, который тогда еще не был убит.
Я смотрю в окно: стеклянные корпуса заводов, дымные серокаменные улицы, мутный свет фонаря в тумане и ранние огни в окнах домов. Города следуют за городами, один город перерастает в другой, красные вывески баров, пивных, погашенные на ночь буквы. Перроны с привокзальными буфетами, стеклянные, облепленные обложками иллюстрированных журналов киоски, пассажиры в плащах, с поднятыми воротниками, дамы с собачками, проводник с красной, похожей на орденскую ленту, портупеей через плечо...
И все это так, словно ничего не было, и не обливалась кровью Европа, и детей не кидали во рвы...
И вдруг меня охватывает непонятное чувство жалости к этим людям, к Европе, оттого, что есть ощущение непрочности, что так легко все это разрушить, разбить стекло, фонарь, окна, перевернуть все это утро вверх дном и длинноногих чудаков, обритых, плачущих, загнать за колючую проволоку ведь так уже бывало однажды...
И вновь я думаю о Краснодаре, о Кристмане и о том, почему, собственно, на каком основании в угловом розовом доме, в чужой стране, в чужом кабинете должен был восседать за длинным столом маленький тонкогубый человек с большими мясистыми ушами и какой смысл, какое значение и какая польза в том, что он умел пронзать, просверливать собеседника взглядом - качество, которое в нем особенно ценило начальство и женщины. У него был действительно леденящий сердце взгляд, вернее - четыре разновидности взгляда, один из которых предназначался для подчиненных и для женщин, другой - для допрашиваемых, третий - для товарищей и четвертый - для вышестоящих.
И все это казалось важным, существенным, тщательно отработанным: взгляды, холодная непроницаемость лица и тонкие, в злой беспредметной иронии губы, и фуражка с высокой тульей и кокардой-черепом.
Сейчас такой "персонаж" в такой форме - ерунда, кукла, бутафория, фигура из кинофильма или театральной постановки, между тем двадцать два года, двадцать лет назад перед ним трепетали и каблуками "выклацывали", и личный повар Бруно пек ему торты, и на допросах в огромном его кабинете харкали кровью арестованные, а на третьем этаже, в верхней комнате, сидела, ждала вечера наложница Томка, и два пса у него было громадных, две овчарки...