Белые неподвижные облака на горизонте, молодые листочки деревьев, первые желтые цветы одуванчика напоминали Мишелю его лучшие дни и снова заставили его на минуту взволноваться о тех возможностях, которым он шел навстречу.
Мишель растянулся на траве и, глядя в синеву неба, снова почувствовал какую-то радость успокоения.
Но эта радость была умеренная. Это не была та радость и тот восторг, которые охватывали Мишеля в дни его молодости. Нет, он был другим человеком, с другим сердцем и с другими мыслями.
Неизвестно, правда ли это, но автору одна девушка, окончившая в прошлом году стенографические курсы, рассказала, что будто в Африке есть какие-то животные, вроде ящериц, которые при нападении более крупного существа выбрасывают часть своих внутренностей и убегают, с тем чтобы в безопасном месте свалиться и лежать на солнце, покуда не нарастут новые органы. А нападающий зверек прекращает погоню, довольствуясь тем, что ему дали.
Если это так, то восхищение автора перед явлением природы наполняет его новым трепетом и жаждой жить.
Мишель не был похож на такую ящерицу, он сам иной раз нападал и сам хватал своих врагов за загривок, но в схватке он, видимо, тоже растерял часть своего добра и сейчас лежал пустой и почти безразличный, не зная, собственно, зачем он пошел и хорошо ли это он сделал. Он даже досадовал теперь, что пустился в такое далекое путешествие, не узнав ничего о Симе и не списавшись с ней. Ведь, может быть, ее даже нет в живых.
Через два дня, отдыхая почти каждый час и ночуя в кустах, Мишель пришел в Псков, вид которого заставил забиться его сердце.
Мишель прошел по знакомым улицам и вдруг очутился у своего дома, с тоской заглядывая в его окна и до боли сжимая свои руки.
И тогда волнение снова охватило Мишеля.
Открыв плечом калитку ворот, он вошел в сад, в тот небольшой тенистый сад, в котором когда-то писались стихи и в котором когда-то сидели тетка Марья, мамаша и Симочка.
Все было так же, как и девять лет назад, только дорожки сада были запущены и заросли травой.
Те же две высокие ели росли у заднего крыльца, и та же собачья будка без собаки стояла возле сарайчика.
Несколько минут стоял Мишель неподвижно, как изваяние, созерцая эти старые и милые вещи. Сердце его тревожно и часто билось. Но вдруг чей-то голос вернул его к действительности. Старая, завернутая в белую косынку старуха, беспокойно глядя на него, спросила, зачем он сюда пришел и что ему нужно.
Путаясь в словах и со страхом называя фамилии, Мишель стал расспрашивать о бывших жильцах, об арендаторе и о Серафиме Павловне, его бывшей жене.
Старуха, приехавшая сюда недавно, не могла удовлетворить его любопытство, однако указала адрес, где теперь проживала Симочка.
Через полчаса Мишель, унимая сердцебиение, стоял у дома на Басманной улице.
Он постучал и, не дожидаясь ответа, открыл дверь и шагнул на порог кухни.
Какая-то женщина в переднике стояла у плиты, держа в одной руке тарелку; другой рукой, вооруженной вилкой, она доставала вареное мясо из кипящей кастрюльки.
Женщина сердито посмотрела и, нахмурившись, приготовилась закричать на вошедшего, но вдруг слова замерли на ее губах.
Это была Серафима Павловна, это била Симочка, сильно изменившаяся и постаревшая.
Ах, она очень похудела. Когда-то полненький ее стан и круглое личико были неузнаваемые и чужие.
У нее было желтоватое, увядшее лицо и короткие, обстриженные волосы.
— Серафима Павловна, — тихо сказал Мишель и шагнул к ней.
Она страшно закричала, металлическая тарелка выпала из ее рук и со звоном и грохотом покатилась по полу. И вареное мясо упало в кастрюлю, разбрызгивая кипящий суп.
— Боже мой, — сказала она, не зная, что делать и что сказать.
Она подняла тарелку и, пробормотав: "Сейчас… только скажу мужу…", скрылась за дверью. Через минуту она снова вернулась в кухню и, робко протянув руку, поппросила Мишеля сесть.
Не смея к ней подойти и страшась своего вида, Мишель сел на табурет и сказал, что вот он наконец пришел и что вот у пего какое печальное, ужасное положение.
Он говорил тихим голосом и, разводя руками, вздыхал и конфузился.
— Боже мой, боже мой, — бормотала молодая женщина, с тоской ломая свои руки.
Она смотрела на его одутловатое лицо и на грязное тряпье его костюма и беззвучно плакала, не соображая, что делать.
Но вдруг из комнаты вышел муж Серафимы Павловны и, видимо, уже зная, в чем дело, молча пожал Мишелю руку и, отойдя в сторону, присел на другую табуретку возле окна.