4
С меня слезали в залеслезами с век назад...Глаза с меня слизалипарад и маскарад.Зато неутомимокривляка-пантомимастремилась как-то мимо,ломаясь на корню,и в ней нежней, чем ню,как стеклышки, голышкив манере инженюстарушки и малышки,в одной опушке пышки,тростинки, душки, мышки,девчушки, чушки, мушки,кобылки у кормушки,княгини и богини,откинувши бикинии вывернув подмышки,плясали до одышки,и прелестей излишки —и ляжки и лодыжки —мелькали понаслышкебез дна и без покрышки,старинные вертю.Вертелись как хотели,свистели и потели,пустели, были в теле,блестели и летелии в небо, и в постели,и в пропасти, и к цели —и всё это — тю-тю!
Весь блеск тыщекаратный,весь необъятный чад,весь голос многократный,весь плотоядный зад,но бравый, бранный, ратный,но здравый иль больной,живот мой коловратныйвращался подо мной,прощался невозвратнойобратной стороной.
И мне дивились в зале,и мной давился зал,но сам я этой швалини слова не сказал.
8 августа 1964. Новгород Великий
ДРИАДА
Ночами чаще говоритвесь день молчащая дриада,что дело — дрянь, оно горит,что мне покажут кадры ада.
И всё сквернее и верней,что над макушкой зло свершитсяи что червятина корнейв глуби пищит и копошится.
И как он мне теперь знаком,тот голос — словно тело, голый,выглядывает шепоткомиз древесины радиолы.
Нимфоманическим тепломманит его нагое слово:вот тут надрез, а здесь надлом,а это вот рубец былого.
И предо мной — уже ничьи —мелькают кадры — в общем, бодро.Струятся руки, как ручьи,как реки, протекают бедра.
Но в теловидении томвсем скопищем морщин и трещин,как бы исхлестанный кнутом,исчеркан ствол и перекрещен.
И бьет в меня — пора, пора! —до боли оголенный голос,что обдирается кора,а сердцевина раскололась.
И вот ползут по всем ветвямв манере несколько инертнойпрезренье вялое к любвями соки похоти предсмертной.
1964
ИДА РУБИНШТЕЙН СЕРОВА
Как рабыня старого Востока,ластясь, покоряя и коря,муку и усладу сотворя,двигалась ты кротко и жестоко,вся в глазах усталого царя.
Опустилась наземь пляска шарфав безвоздушной медленной стране.Замер царь за рамою, занетело опустело, словно арфаоб одной-единственной струне.
Кончилось с пространством состязаньена простом холсте пустой стены.Нет, художник, на тебе вины,но свистит лозою наказаньяжесткая мелодия спины.
14 января 1965
(«Ишь, в тумане-то развелось их»)
Ишь, в тумане-то развелось их!Сквозь заиндевелый январьне на лапах, а на колесахстеклоглазая прется тварь.
Что ей сделается, машине!Знай, пованивает сопло.И в автобусе, как в брюшине,тесно, муторно и тепло.
18 ноября 1965
КИНОЦЕФАЛИЯ
(Часть первая)
Господь меня кривиться умудрили вышвырнул на растерзанье музам...
Как серый вечер, старый гамадрилидет домой с портфелем и арбузом.
Киноцефалия! Большой сырой сарай,ты — слезный край платка, ты — латка к ране...Афишкин голос и мартышкин рай,банальные бананы на экране.Академично пальмы шелестят,и, раздвигая нервные лианы,купальниками алыми блестятлиловогубые дианы.Библейский вечер с долгой бородой,с хвостом в руке сопит в усы: «Осанна!»,увидев, что у зорьки молодой,открывши кран, экранится Сусанна.Заветов субтропический неонпокрыл многоэтажные скрижали.Библейский вечер! Он — всегда не он,он есть Они, ну, а они прижаличисло к числу и слово к слову в стройвогнали кулаком, пером, обухом.Киноцефалия! Стоит сарай сыройразбухшим до величия гроссбухом.А мимо гамадрил идет домойи одобрительно кивает брюхом.
Геометрически трезвы умов дворцы,где звонки, как скворцы или болонки,забиты в суть по самый пуп столбцыи непреклонные колонки.
Когда ученый кот иль пес влюблен,расчетливо мечтает он и бредит,и сальдо сальное облизывает он,с костями дебет проглотив и кредит.