Недавно в газетах мелькнуло описание любопытной операции освежения уха. Опытный хирург освежил какое-то несвежее ухо. Для этого он вырезал из груди клиентки полоску кожи и обтянул заново это проклятое ухо. Но чтобы не оставлять грудь ободранной, он вырезал полоску кожи с ее спины и наложил на грудь заплатку. Но спина без кожи тоже не могла оставаться. Тогда он вырезал кусок кожи с бедра и залатал спину. Что именно налепил он на бедро — не сказано, но это и не важно. Я думаю, и сама клиентка махнула на него рукой. Не беда, если она вся в заплатах. Главное, чтобы ухо было молодое.
Эстетические операции никого не смущают.
Недавно к одному очень известному врачу по внутренним болезням явилась молодая дама, которая спросила, может ли ее организм вынести операцию. Ей нужно исправить форму груди. У дамы была хорошая фигура, и врача удивило ее желание.
— Ах, вы не знаете условий нашей жизни, — серьезно отвечала дама. — Для Европы моя фигура хороша, но я чилийка, я живу в Чили, и у нас часто бывают землетрясения.
— Ну, так наденьте лифчик потуже, если на то пошло, — посоветовал врач.
— Какой там лифчик! — махнула рукой чилийка. — Во время землетрясения принято выскакивать из дому кто как есть, и даже всегда выбегают еле-еле одетые.
— А если землетрясение днем?
— Все равно. Одинаково.
Ну, раз такие серьезные причины, так уж тут отговаривать трудно.
Красота как оружие самозащиты признана прочно. Даже самые серьезные мужчины, искренне осуждающие женщин за чрезмерное занятие своей внешностью, и те не могут устоять против этого закона самозащиты, и выражается он у них в виде робкого, жиденького начеса от уха до уха, через лысину.
Так защищается человек оружием молодости и красоты.
О том, как человек защищается деньгами, рассказывать нечего. Это и так хорошо известно. Но самозащита эта принимает иногда такие формы, что не сразу и поймешь, что это орудует именно она.
Вот, например, какая-нибудь семья устраивает у себя прием, сзывает гостей.
Начинаются приготовления.
И, дымясь, как перед боем, Фитили горят.
Да, именно. Фитили горят. Чистится квартира. Все обиходно скверное припрятывается. Враг не должен видеть слабого места. Он направит на это слабое место огонь, и сражение проиграно.
Если на ковре пятно — на него ставят столик, кресло.
Если на скатерти дыра — ее закрывают корзинкой с печеньем, вазочкой с цветами. Купают детей и собаку, моют кота бензином, чистят дверные ручки и переворачивают диванные подушки свежей стороной наружу. Если в доме водится какая-нибудь неэстетическая тетка с флюсом — ее запирают в плакар[3].
Все вычищено, все прибрано, что нужно, закуплено, на лицах зверски напряженная улыбка: голыми руками нас не возьмешь.
И, дымясь, как перед боем, Фитили горят.
А тем временем гости тоже вооружаются.
— Я не могу надеть коричневое платье, — с отчаянием говорит мужу приглашенная дама. — Я в нем была уже два раза.
И муж тоже понимает, что это трудно, что это обнаруживает нечто такое, в чем признаваться нельзя, — отсутствие лишних денег.
— Накинь мех, будет холодно.
— А вдруг у них натоплено? Еще хуже, если догадаются, что я нарочно мех надела.
Муж вздыхает. Что тут посоветуешь? Прямо хоть отказывайся от вылазки. С таким оружием во вражескую крепость!
— Посмотрите, Серж, — говорит теща, — незаметно, что у меня рукава на локтях блестят?
— Может быть, лучше мамаше остаться дома? — испуганно шепчет жене Серж.
— Ну, знаешь, их бабушка не лучше.
Муж вспоминает «их бабушку» и радостно констатирует, что это такая брешь в укреплении, благодаря которой их всех можно штурмом взять.
— Я расскажу им, как я в ресторане сидел почти за одним столом с великим князем.
— И не забудь сказать, что ты передал ему свою зажигалку.
— Ах, верно. Я и забыл.
— А они скажут, — вступила теща, — по ресторанам князьям зажигалки подает, а жене приличного платья сшить не может.
— Ну, я как-нибудь выкручусь, — героически решает жена.
Глаза у нее сверкают. Она не сдастся живая.
— Я им скажу, что меня пригласила на все лето одна страшно богатая дама в… куда?
— Шпарь — в Италию, — решил муж.
— На время жары на озерах, а то так в Венецию, — согласилась жена.
— Путешествовать на яхте, — посоветовала теща. — Это еще шикарнее.
— Так надо все-таки условиться, а то так завремся, что все вылезет наружу.
— Собственно говоря, здесь даже особенной лжи нет. Ведь Маня приглашала меня на целую неделю к ней в Медон. Ну, а здесь немножко дольше, и не в Медон, а в Италию. Чего же тут уславливаться?
Перед уходом оглядывают себя в зеркало и осматривают друг друга.
— Перчатки не забыла?
— Почисти отвороты… Вот щетка.
— Боже мой! С мизинца лак слез. Подожди минутку.
— Мамаша, напудрите немножко нос. Нельзя же так. Вид такой, точно вы прямо из кухни.
— Так ведь оно и правда.
— Но совершенно лишнее, чтобы все об этом знали.
(Ружья начищены. Пушки наведены. Затворы смазаны. Прицел взят. Недолет. Перелет. Ба-бах!)
— Идем.
Бой назначен на девять часов. Все готово. Штурм ведется с нескольких концов.
Сердюковы, Лютобеевы, Бабаносовы, Гринбаум (партизан-одиночка).
Идут. Пришли. Ворота крепости широко растворены. Но доверять не следует.
Мадам Бабаносова первая открывает огонь:
— Батюшки, какой шик! В передней — и вазочка с цветами! А мы и в гостиной-то никогда не ставим. Петя не любит. От цветов, говорит, только лишний сор и посторонний запах.
— Нет, отчего же, — вступает муж (резервные войска). — Я люблю цветы, но такие, которые действительно украшают — огромный букет хризантем, куст белых лилий.
— Ах, не люблю, — защищает прорыв хозяйка. — Лилии слишком сильно пахнут.
Тут супруг Бабаносов выкатывает дальнобойное орудие:
— А эти ваши нарциссики не пахнут? Разница только та, что лилии пахнут лилиями, а эти нарциссики — конюшней. Уж вы, хе-хе-хе, не сердитесь.
— Ну, что вы, что вы! — вдруг вступается партизан-одиночка, который при виде бутылки коньяку подло сменил вехи и перешел на сторону осаждаемых. — Нарциссы — любимые цветы японских самураев.
Это партизану даром не проходит. «Поймать! Расстрелять!»
У партизана в семье скандал. Мамаша сбежала с парикмахером.
— А как здоровье вашей матушки? — елейно-почтительным тоном спрашивает Сердюков.
— Благодарю вас. Она уехала на юг.
— Что так?
— Просто немножко отдохнуть.
— Устала, значит? Впрочем, это очень благоразумно. В ее возрасте следует себя очень беречь.
У партизана забегали по скулам желваки. Он оборачивается к ехидно улыбающейся жене Сердюкова и говорит почтительно:
— Вы, значит, тоже едете на юг отдохнуть? Этим «значит» запалил ей прямо в лоб. Лютобеева немедленно подобрала труп Сердюковой и старается его оживить:
— Какое прелестное это ваше платье! Сейчас видно, что из хорошего дома. И какая вы в нем тоненькая.
Сердюкова возвращается к жизни. Но хозяйка дома не дремлет. «Огонь!» — командует она сама себе и говорит Сердюковой восторженно:
— Да, замечательно удачное платье. Я всегда на него любуюсь.
Убила. «Всегда»!
Но Сердюкова еще шевелится:
— Ах, я его без конца ношу. Наверное, всем уже надоело. Новые платья висят в шкапу, а я все треплю это и не могу с ним расстаться. Муж говорит: «Зачем же ты нашила себе столько новых, раз ты их не носишь?»
Хозяйка в ответ грустно улыбается, как врач, который смотрит на агонию своего пациента и знает, что наука бессильна, а пациент все еще надеется.
А в это время между хозяином и Бабаносовым идет крупный моральный мордобой. На тему испанской войны.
Бабаносов лезет на приступ, хозяин поливает его по старинке с крепостной стены кипятком.