Васька все бежал не отставая. Колючий снег, поднятый собаками, набивался в рот, резал щеки, глаза. Сердце стучало, не хватало дыхания. Впереди, по насту, рядом с собаками, бежали зеленые пятна и круги.
Васька упал, когда собаки уже выскочили на дорогу. Теряя от страшного бега сознание, он все же помнил, что надо упасть на нарту, чтобы не задержать собак. Через минуту Васька приподнялся и сел на передок, тяжело дыша. Впереди был только один Пашка.
Он часто оглядывался, собаки его бежали не так быстро, как можно было ожидать. Орон легко обогнал его и даже провел нарту стороной, у самого края дороги.
Крики Пашки, визг, собаки с дымящимися языками остались далеко позади. Васька обернулся. Только сейчас понял он все преимущество русской упряжки. Две собаки в Пашкиной стае волочились по снегу и тормозили бег нарты. Подняться они не могли: постромки были спутаны, остановить же нарту Пашка не решался. Только когда Васька обогнал его, он сдвинул шапку на глаза и воткнул хорей в снег. Тотчас же еще две нарты обогнали его.
Васька пришел в деревню первым. Дети встретили его криком, женщины ударом ладоней по своим коленям, мужчины — молчанием, в котором было больше похвалы и одобрения, чем во всех словах, известных Ваське.
Митька и еще двое богатых гиляков с Сахалина подошли к нему и стали торговать его собак.
В этом и была вся выгода, которую Васька получил за первенство.
Он продал всех лишних собак и уступил Митьке Кадо, тут же вырезав его из упряжки.
Орон сразу повеселел. Он лизал снег и руки Васьки, пахнувшие сырой кожей и дымом.
Началась собачья ярмарка.
Целую неделю еще пили, торговали и веселились гиляки.
В Васькиной фанзе было тесно от гостей, душно от печки, слоистый дым ходил над нарами. Но пили молча. Ни песен, ни танцев гиляки не знают.
Уже два раза посылал Васька к корейцам за кваксой. Потом Митька и Тамха принесли четверть русской водки. Пришел Най, без бубна, но в шаманьей одежде, призвал благословение доброго Куша, пожелал обилия гостям и хозяину и присел к игравшим в карты.
Боженков, багровый от жары и хамшина, уступил ему место рядом. Он считал себя хорошим игроком и любил поиграть, но сейчас ему было скучно. Гиляки играли не азартно, совсем не так, как тунгусы. Выигрыш был мал и доставался с трудом.
Шаман неожиданно для всех поставил на карту новые рукавицы.
— Это дело, старик, — Боженков оживился, — а то играем, словно по болоту шлепаем.
Шаман молча принял от Боженкова маленькие, будто детские карты с китайскими фигурами и начал сдавать.
Одна рукавица скоро перешла к Боженкову.
— Плохо твое дело, — рассмеялся Боженков. — Без другой рукавицы игры не закончишь. Кидай снова.
Но шаман оказался не плохим игроком, карту помнил, ходил осторожно, беспрестанно перебирая на поясе железки.
— Сколько же тебе лет, отец? — спросил Боженков, глядя на его маленькие, черные и сухие руки.
— Гиляки лет не считают. Однако сто сорок будет.
— Сто сорок?! — удивленно повторил Боженков и дал крупный промах.
Рукавица перешла обратно к шаману.
— Ваш год, наш два. Упадет снег — год начался. Пропадет снег — другой начался, — сказал шаман и прищурил глаза, выжидая, что еще Боженков поставит на карту.
— То-то я гляжу, будто зажился ты на свете, — Боженков кинул на столик полный кисет с табаком.
— Седина бобра не портит, слышал я от русских, — за седого втрое дают.
— Это верно. Однако, думаю, ни один наш поп так долго не живет.
— Старый Най не любит русских попов, не любит русского Игнашку, — сказал шаман.
— И я их не люблю, — рассмеялся Боженков. — Значит, есть нам кашу из одного котла. Ты бы, старик, в артель к нам вступил, — шутливо добавил он.
— Вступи, Най, — насмешливо вставил Митька, следивший за ходом игры, — работать на русского будешь. Видишь, народу у них нет, считать прибыль некому. — Он говорил негромко, с достоинством, и только мутные глаза его и влажная, растрепанная бородка показывали, что выпил он изрядно.
— Уж тебе барышей считать не придется — это верно, — зло глядя на Митьку, сказал Боженков.
— Я чужих денег не считаю! — Митька нагло посмотрел на Ваську и добавил: — Чужими собаками не торгую. Васька — хитрый купец. Купил Кадо ночью за горсть снегу, а продал днем за серебро.