Уф… Больше я ничего так долго пересказывать не буду. Собрать, так сказать, компромат на Одиссея проще простого, - но, представьте себе, именно за хитрость его любит и покровительствует ему Афина. Надо уметь вовремя и разумно выбрать себе богиню-покровительницу. Пусть те, кто поглупей, например, Парис, выбирают Афродиту. Что из этого произошло – известно. А вот Афина, “совоокая”, “провидящая”, “необорная дщерь громоносного Зевса”, еще какая? – “лепокудрая”, “светлоокая”, “броненосная” – действительно, не подведет героя.
Но даже она несколько смущена его повадками!
…Ты, кознодей, на коварные выдумки дерзкий, не можешь
Даже и в землю свою возвратясь, оторваться от темной
Лжи и от слов двоесмысленных, смолоду к ним приучившись;
Но об этом теперь говорить бесполезно; мы оба
Любим хитрить…
И все-таки Одиссей – не плут, не персонаж плутовских романов. Он не только хитер, он “многоумный”, он “славен копьем”, он – лучший стрелок из лука, он красноречив, он лучший оратор, он скорбит и плачет вдали от родины – по милой Итаке, жене и сыну, он любознателен – всё ему интересно (в том числе пение сирен, - как нравилось мне в детстве это место!), смел, открыт новым впечатлениям… он одинок, пережив всех своих друзей… А как печальны, как мрачны страницы, посвященные посещению им царства мертвых! Он полон раскаяния, плачет в беседе с умершими товарищами, ему не по себе.
Интересно, как в классической гимназии “проходили этот образ”? Положительный, отрицательный, какой? В гимназии не проходили, там – читали.
14.
А где же огромная литература о Гомере? Можно ли обойтись без нее - в разговоре о нем – без нее и без философии?
Но я не пишу ученый трактат. Гомером занималась вся последующая литература, философия и филология, начиная с рапсодов (гомеридов), исполнявших и истолковывавших его поэмы. Гете тоже называл себя “гомеридом”, когда писал “Германа и Доротею” или “Ахиллеаду”.
Уж не назвать ли мне здесь неоплатоников, интерпретировавших Гомера: Плотина, Порфирия, Ямвлиха, Прокла, толковавшего отдельные места из него – для школьного обихода? Чтобы не ошибиться и правильно назвать их, я должен был наведаться в философский словарь. Или, может быть, блеснуть эрудицией, разумеется, заимствованной из тех же словарей, и вспомнить Шеллинга, “толковавшего гомеровский эпос как внутреннее перерождение мифотворческой стихии?”
Обойтись без всего этого мне разрешает Платон, назвавший мировоззрение Гомера (Орфея, орфиков, Гесиода) дофилософским осмыслением действительности. Ах, дофилософским? Тогда я могу не беспокоиться. Миф бездоказателен, зато традиционно авторитетен, - говорил Платон. А кроме того, миф – результат непосредственного созерцания сверхчувственного мира, что и заставляет, по Платону, всякий раз обращаться к нему, когда речь идет о богах, героическом прошлом, а также – загробном существовании души.
Я тоже так думаю. Нет, кроме шуток, Гомер – это поэзия, и она старше философии. “Стихи никогда ничего не доказывали, кроме большего или меньшего таланта их автора”, - сказал Тютчев.
Белый потом привязали ремнями плетеными парус,
Ветром наполнившись, он поднялся, и пурпурные волны
Звучно под килем потекшего в них корабля зашумели;
Он же бежал по волнам, разгребая себе в них дорогу…
Что до гомеровской философии, то боги у него решают, чему не быть и чего не миновать. Вот и вся философия. Как говорит Зевс-тучегонитель, “Если содеялось так, без сомнения, мне так угодно!” И как далеко ни продвинулось человечество за три тысячелетия (что назовем при этом, философию Канта? стихи Пушкина? теорию относительности Эйнштейна? компьютер, на котором я буду печатать эти строки? мне-то из всех изобретений большего всего нравится телефон), - человеческая жизнь и будущее пребывают более или менее в том же отношении к Судьбе (напишем это слово с прописной буквы). К Судьбе, Высшей силе, Природе, “звездному небу над головой”.
15.
Если говорить о философии… Меня волнует, что Аристотель, как уверяет Плутарх, подарил исправленный им список “Илиады” своему ученику Александру – и тот возил его в своих походах в шкатулке (“Илиада” из шкатулки”), захваченной им у Дария, - не расставался с ним и ночью, хранил под подушкой – вместе с кинжалом.
16.
Я был знаком с Иосифом Моисеевичем Тронским и его женой Марией Лазаревной, даже заходил однажды к ним домой (жили они в начале Невского проспекта). Увы, мы не говорили ни о “вольфианцах”, аналитиках, считавших, что “художественная ценность поэм связана не с творческим замыслом индивидуального автора, а с единством “творящего народа”, ни об “унитариях”, защищавших “единого” Гомера. Иосифу Моисеевичу были интересны сегодняшние стихи (в том числе – об Архилохе).
Да и в его знаменитом учебнике есть удивительные места. “Согласно этой теории (теории Германа, 1832, - А.К.), “Илиада” и “Одиссея” возникли не как соединение самостоятельных произведений, а как расширение некоего “ядра”, заключавшего в себе уже все основные моменты сюжета поэм… В результате ряда последовательных “расширений” “Илиада” и “Одиссея” разрослись к 6 веку до н.э. до тех размеров, в которых они и поныне нам известны. Противоречия внутри поэм создались в процессе “расширения” их разными авторами, но наличие основного “ядра” в каждой из поэм обеспечило сохранение известных элементов единства”. Кажется, я выписываю не филологический пассаж, а выдержку из учебника по астрономии – гипотезу о происхождении Вселенной в результате Большого Взрыва.
И замечу, - хорошо это или плохо, - Тронский обходится без головоломных терминов, за пониманием которых (и моментальным их забвением) надо лезть в специальные словари.
17.
Выход в свет “Илиады” был оценен Пушкиным как подлинное событие. Пять стихотворений пишет он гекзаметром: “Труд”, “Царскосельская статуя”, “Рифма”, “Отрок”, “На перевод Илиады” – все в 1830 году, - до этого ни одного гекзаметра у него не было.
Но в отличие от Гнедича (и Жуковского), Пушкин чередует в стихах женские и мужские окончания, благодаря чему удается избежать ритмического однообразия:
Слышу умолкнувший звук божественной эллинской речи,
Старца великого тень чую смущенной душой.
Стихотворение “Труд” посвящено завершению работы над “Онегиным” (“Или жаль мне труда, молчаливого спутника ночи, Друга Авроры златой, друга пенатов святых”), перекличка с гомеровскими мотивами очевидна: ведь не только Аврора и пенаты, но и “поденщик ненужный, плату приявший свою, чуждый работе другой” – образ, возможный у Гомера. Характерно, что и многолетнюю работу Гнедича он в прозаической заметке, помещенной в “Литературной газете”, называет “исключительным трудом”. (Вспомним, что уже во второй строфе романа упоминается главный гомеровский персонаж: “Всевышней волею Зевеса…”, а в седьмой – и сам Гомер: “Бранил Гомера, Феокрита…”) Появление русской “Илиады” и окончание работы над “Онегиным” для него – два равновеликих события.