Невольно думалось, что под косыми, острыми от колючего морозца порывами ветра погибнет удивительная белизна, но когда кругом стихло, когда распогодилось наконец, березник стал словно еще белее и чище. Весь день, пока солнце от одного края котловины перекатывалось на другой, он так светился, что приходилось щуриться, а небо над густыми метелками верхушек сияло такое голубое, будто на дворе стоял апрель, а не февраль.
Вечером я увидал сквозь деревья, как вдалеке, над синею зубчаткой пихтача, плавится перекаленный закат, как вытекшее наполовину солнце оседает за краем котловины. Сразу сделалась темь, фиолетовым стало небо, и крупные звезды, когда я поднял голову, уже подрагивали над молчаливыми снегами. Кругом наступила ночь, и лишь березник все еще ярко белел, словно продолжая удерживать среди стволов остатки дневного света.
И я остановился и притихшей душой долго вбирал в себя этот странный, удивительный свет, и все не проходило ощущенье, что мне приоткрылась тайна...
Когда наезжал в Чистую Гриву раньше, был я куда счастливее, а теперь мне пока предстояло притерпеться к бесконечной, как мина замедленного действия, вложенной в сердце боли от утраты младшего сына, совсем еще маленького, еще в ангельском, как раньше считалось, возрасте мальчика, который сам бывал в этих местах лишь тогда, когда его только ждали... И вот не он бежит за мною днем на коротеньких лыжах, а поспешает, то и дело проваливаясь и зарываясь печальной мордою в снег, большая и черная, как наказанье, собака. Ложится на лыжне, начинает с хрустом обкусывать лед на мохнатых лапах, а я вижу ее и не вижу, и все думаю об одном: как дальше жить, во что мне верить, во что не верить...
Спросили — не ответил бы, что приезжаю сюда искать, но этот короткий миг, когда стоял пораженный, что безвозвратно ушедший день все еще остался посреди берез и заметен, показался мне тогда кем-то посланным знаком.
Изба, в которой я жил у знакомых старика и старухи, стояла почти на вершине сопки, была крайнею, и за окном, когда погасили электричество, я снова видел среди березовых стволов размытую белизну и потом, когда просыпался, тоже почему-то подолгу смотрел и смотрел, как белеют, как среди мрака ночи хранят меж собой деревья пусть почти призрачный и все-таки негасимый свет.
Синим утром я снова пошел через березняк на лыжах.
Ночью ударил сильный мороз, и вся котловина вокруг сопки с Чистою Гривою на склоне была затоплена плотною темно-серой дымкой, но здесь, среди берез, уже ютился зыбкий рассвет, и почти на глазах все дальше и дальше отступали от него, пропадали остатки ночи.
Небо над гребешком пихтача вдали уже лизнул красный язычок, и я решил поскорей пересечь ложбинку, чтобы встретить восход на ровном месте, но собака моя замешкалась, отвлекла меня, и, когда я вышел на взлобок, солнце уже поднялось, уже разбилось о черный угол крайней избы, и молочно-белый березник, прошитый его лучами, весь был залит розовым дымящимся светом.
Опять я притих, глядя на деревья, которые так до конца и не поддались мраку, которые первыми теперь ослепительно, непобедимо вспыхнули, и снова промелькнуло, что я пока даже не подозреваю, как мне, может быть, вчера и сегодня повезло...
ПОРА СООТВЕТСТВОВАТЬ
Меня привлекают в прозе Гария Немченко два качества — доброта и откровенность. Немченко убежден, что, если говорить с человеком начистоту, по душам, то он непременно поймет тебя; Немченко убежден, что другому можно доверять самые личные, самые «трудные» мысли и чувства, только говорить при этом надо не скрытничая и не прикидываясь, а выкладывать все как есть, все до последнего.
Отсюда и его стиль, явно разговорный, беседующий, со множеством просторечий, жаргонизмов, оговорок и массой всяческих вводных «кажись», «вообще-то», «наверное», «по-моему», с перескакиванием с пятого на десятое. Речь откровенно неприглаженная, непричесанная, словно списана с фонограммы. Поначалу такой стиль даже обескураживает, его необязательность, неотточенность, его безыскусность кажутся нарочитыми. И лишь постепенно, вчитавшись, понимаешь, что перед тобой исповедь.
Да, это исповедь, хотя и нет в ней часто свойственного письменным признаниям этакого психологического надрыва, самобичевания, утомительного копания в недрах собственной совести. Писатель говорит о с в о е м, но говорит он это д р у г о м у человеку и постоянно обращается к собеседнику-читателю, словно спрашивая: «А у вас как?», «А вы разве не испытывали такое?», «А разве с вами подобного не случалось?» Вспомните конец главы «Отец» из повести «Под вечными звездами» — образец типично немченковского разговора.