— Сейчас что — черед вот этой сосне-великанше или нет?
— Сейчас ее не станет, видишь, пила уже засела в ней.
Лесопильщик встает и любуется сосной. Возвращается, опять садится, но сначала подальше отодвигает в сторону Антонов термос и рюкзак. Видно, боится наступить на его обед.
— Ваше здоровье! Пейте же, пейте!
Разговор за пригорком приутих. У Антона засмоленный лоб весь пошел складками.
— Ну так как же камень мудрости?
В воздухе запахло грозой. Оле силится наскрести побольше отговорок. Еще вопрос, разрешается ли то, чего хочет Антон.
Антон — преобразователь по натуре, он не умеет дожидаться указаний.
— Деревья снизу растут.
Но Оле не один властвует над шестью гектарами земли, над пятью коровами, двумя лошадьми, двадцатью свиньями и суетливым, крикливым птичьим народцем. Половина хозяйства принадлежит его жене. Неужто Антон этого не понимает?
— Убеди свою жену!
— Убеждать — значит ссориться.
— Ну и что?
— Аннгрет злопамятна.
— Ну и что?
— Меня временами трясет озноб.
— Надень теплые подштанники!
— Ничего ты не смыслишь. Надо же мне греться.
— Ну и что?
— Я греюсь возле Аннгрет.
— Всю жизнь ты был юбочником. Я думал, ты усмирил Аннгрет, а она и посейчас тобой верховодит.
Оле обижен, он ведь ему всю душу открыл, а это удовольствие небольшое. Он начинает ерепениться, капельки слюны брызжут у него изо рта.
— Ты спокон веков терпеть не мог Аннгрет.
— Ну и что?
— Друзей у тебя всегда было маловато!
— Что еще?
— А с сегодняшнего дня стало еще одним меньше.
— Благодарствуй, враг!
Антон уходит. Прыгает через поваленные деревья, спешит к своим рабочим у электропилы. Пила уже опять рычит, вгрызается в основание толстенной сосны. Рамш уходит с лесосеки.
Второпях Антон ищет свой обед.
— Кто утащил мою еду? — Он старается перекричать рычание пилы.
— Да вон она лежит, — слышится голос Мампе.
Антон бросается к своей котомке.
— Назад! — орет Мампе. — Назад!
Сосна валится. Крона ее погребает под собой малорослого Антона. Морозные кристаллики взвихриваются в воздухе. Оле видит, как, словно защищаясь, подымается рука старого друга. Загрубелая рука, потрудившаяся еще и над выведением букв, сжата в кулак.
Рабочие вытаскивают из-под дерева серого человечка. Морозная пыль покрывает засмоленные штаны Антона, линялую синюю куртку и лицо. Ребята похлопывают, ощупывают, выслушивают своего бригадира. Ищут хоть следа жизни в теле Антона, ищут искорки огня в глубокой трясине. Ничего. Антон мертв.
Оле недвижно сидит на поваленном стволе. Его трясет.
Антон Дюрр и в смерти важная персона, он занимает собою общественность. Дверь в его лесной лачуге узкая. Гроб Антона пришлось бы ставить на ребро.
На кладбище в Блюменау нет склепа. Эмма Дюрр хочет, чтобы тело Антона лежало в церковной башне под колоколами. Она идет к Серно просить разрешения. Толстый Серно, церковный староста, сейчас совещается с лесопильщиком Рамшем. Эмме приходится ждать, пока ее впустят.
Серно сидит в кресле. Его зад провисает сквозь перекладины спинки. Лесопильщик Рамш тоже здесь. Он читает «Воскресную церковную газету».
Эмма Дюрр излагает свою просьбу. Серно ее выслушивает благочестиво и доброжелательно. Руки его покоятся на животе, похожем на туго набитый мешок.
— А как ты хочешь хоронить своего Дюрра, по церковному обряду или нет?
Эмма теребит кончики черного траурного платка.
— По обряду!
— Господин пастор согласен его напутствовать?
— Кто-нибудь из района скажет надгробную речь.
— Так-так, свободомыслящий, значит!
Тяжеловесный деятель закуривает сигару. Вдова беспокойно ерзает на камышовом стуле, траурной юбкой обтирая сиденье. Ей надо еще сходить к пекарю заказать поминальный пирог. Рамш владеет искусством одним глазом читать церковную газету, другим — подмигивать. Толстяк Серно затягивается и, как ангел-благовеститель, вещает из облака дыма:
— Ты же знаешь, я человек общественно сознательный, верно?
— Все может быть, — отвечает Эмма, она бы расхохоталась, если бы речь не шла о похоронах Антона.
— Ладно, клади своего Дюрра в нашу церковную башню.
Эмма не благодарит. Встает и идет к двери.
— Стой, только с одним условием!
Условие: вечером тело Антона будет опущено в предназначенную для него могилу. Утром — милости просим под колокола.
— Мертвое тело не должно ночью находиться в церкви! Ничего не поделаешь — старый закон!