— Место подходящее, только бы согласие было!
— Не верится! — замечает Гойко. — Несогласный всегда найдется!
— Несогласному я могу и шею свернуть. Вот так!
— Одному можешь, — говорит Мишо Попов. — А если их будет больше, что тогда?
Борачич делает вид, что не слышит.
— Эту доску, — он указывает на ясли, — сунем под стропило и…
— И потом?
— Полегоньку, чего-нибудь придумаем.
Он спешит попробовать, как это получится, но, услыхав шаги, быстро кладет доску на место, хватает охапку сена и бросает сверху, чтобы солдаты не заметили. Снаружи звякают кандалы Дринчича, Ягоша «Троцкого» и Радула Меденицы — звон доносится издалека и приближается медленно-медленно и почему-то усыпляет меня. И я уже не слышу, когда они вошли и где разместились. Сон мой заполнен звяканьем и связан цепью — звено за звено. От всего, что прошло и что приходит, как связь прошлого с будущим, остались не вода, дороги, разговоры и все то, что объединяет, а только это звяканье. Наконец утихло и оно, и я проснулся от тишины. Слышал я от кого-то и не где-нибудь, а в тюрьме, будто человека перед казнью одолевает непробудная спячка, никак со сном справиться не может. В этих рассказах есть доля правды, наш народ со смертью давно и хорошо знаком. И то, что меня так внезапно одолел сон, недобрая примета, впрочем, и добрая примета в моем положении не поможет.
Спал я недолго, всего несколько мгновений. Не все еще и собрались. Двери отворяются, и входит новая пятерка. Немец, в фуражке с широкой тульей, просовывает большую голову и спрашивает, понимает ли кто по-немецки. Видимо, это тот самый офицер, которого ждали для выполнения над нами экзекуции. Вызвался Обрен Тайдич, выпускник гимназии или что-то в этом роде. Наверно, отличник — осталась у него в памяти школьная учеба — лопочет бойко. Эдакий спокойный, длинный юноша, молчаливый и порядочный, и вдруг, точно его подменили, заговорил по-другому.
— Немецкий офицер дал мне честное слово, что никого не расстреляют, если не будет попыток к бегству.
— А ты ему веришь? — спросил Шумич.
— Их офицеры слово держат, это осталось у них от прусского дворянства, со времен феодализма.
— Держат… держат в романах, — усмехнулся Почанин.
— Говори, что хочешь, — сказал Тайдич, — но я дал ему слово, что в эту ночь никто не убежит. Хочу, чтобы было больше живых, а не мертвых, достаточно мы их уже посеяли.
— А кто тебя уполномочивал давать слово? — спросил Шумич.
— Сам себя уполномочил и уверен, что поступил правильно.
— Эх, уверен, — пробормотал Черный. — И четники уверены.
— До сего времени у тебя не было причины сравнивать меня с четниками.
— Зато сейчас есть, — сказал Шумич. — А как ты сдержишь свое слово?
— Буду сторожить не смыкая глаз.
— И заявишь, если кто попытается?
— Не позволю, чтобы пострадали все из-за двух-трех незадачливых дураков, которые не могут успокоиться! Немец не обманет, немцы вообще не любят лгать, особенно офицеры. Никто не заставлял офицера давать слово, а если дал — так и будет.
— Слыхал? — обернулся я к Борачичу.
— Слыхал! Пусть себе говорит, с ним мы справимся просто.
— Как просто?
— Я знаю как.
Двери снова отворились, опять вошли люди и стали отыскивать себе место. Мы думали, что это уже последние, но тут пришли наши могильщики. На пороге они артачатся, не нравится им ночлег, пытаются объясниться, спрашивают, в чем провинились. Один клянется именем покойного отца, что никогда коммунистом не был, другой твердит, что он ярый националист, но часовые им не верят и заталкивают прикладами в барак. Наконец двери затворились и заскрежетал ключ. Один из четников зажег спичку и обомлел.
— Гляди-ка! И вы здесь?
— А как же, — отозвался Шумич. — И вы тоже, как мне сдается.
— Заперли нас с коммунистами! — раздался полный ужаса крик.
— Да, и сейчас мы вас съедим! — сказал Шумич.
— И жрите на здоровье! — прогнусавил чей-то голос. — Меня другая забота гложет. Вы готовитесь бежать, это точно, а завтра нам за это расплачиваться? Не выйдет, клянусь покойным отцом и матерью, мы глаз не сомкнем и, чуть заметим что подозрительное, кликнем стражу.
— Нашелся у нас и свой, который будет нести караул, тебе не обязательно.
— Не знаю я, кто у вас есть, а кого нет, но из-за вас вечно нам достается.
— Сейчас уж ничего не получится! — Борачич скрипнул зубами.