— Придут, добро пожаловать, — ворчит Божо. — Не придут…
— Если еще появится какая-нибудь погань… — пробормотал Бранно.
— Нужно ли пробуждать в ней человека? — поинтересовался я.
— Нужно — пулей в брюхо. Ждать нечего.
— Нечего, согласен, кончено дело.
— Швыряй в них гранату и сигай в окошко.
— Мне в дверь удобнее.
— Я к двери, негоже, чтоб мы столкнулись на одном пути.
Страх миновал, а печаль зародилась — или это две формы одного явления. Оттого она, что мы расстанемся, думаю я про себя, и больше не увидимся, и друг другу рассказать не сумеем, чем все закончилось. До сих пор все шло нормально, потому что были мы словно одно-единое существо, которое может не поворачиваясь смотреть в обе стороны одновременно и стрелять разом из двух винтовок. Потом нельзя будет смотреть в обе стороны, и сразу — тьма. На мгновение я позавидовал Бранко и вдруг понял, чего стоит слава: его они больше боятся, поэтому четыре их винтовки сперва по нему выпалят, чтоб преградить ему путь к двери. Он не останется раненым ни одного мгновения, не смеют они дать ему время терпеть, может, не будет у него времени даже что-либо почувствовать. Только после него придет мой черед. Этот излишек жизни, который мне достанется и который я должен буду пройти один, стал меня тревожить, точно переход по некоей безбрежной пустыне, в которой легко заблудиться. Сумею ли я и смогу ли в одиночку пройти через нее, не опозорив при этом коммунистов, старых Бердичей, Николу-знаменосца?.. Утешаю себя: это продлится недолго, несколько мгновений, я успею выстрелить раз-другой, а потом все станет ровным, глухим, угасшим — ни пустыня, ни непустыня, просто вовсе ничего. Жалкое это утешение, говорю себе, но что поделаешь, если люди получше до сего дня не придумали… Из раздумий меня вывел Станко:
— Ну, Бердичи, чего замолчали?
— Вас ждем, — ответил Бранко.
— Раз вы все знаете, — насмешливо сказал Станко, — и кто хозяин пира, и на ком черт женится, и кого он в сваты зовет…
— То нас с тобой ему позвать придется, — оборвал его Бранко, — а других как хочет.
— Скажите мне, кто сейчас владеет этим краем, — спросил Станко, — вы или мы?
— Итальянцы, — сказал я, хотя он еще не успел закончить.
— Значит, ты признаешь итальянцев? — попытался он зацепиться.
— Я-то нет, а вот ты в этих делах вместе с властью держишься.
Тот опять спрашивает:
— Почему это они владеют, если их почти не видно?
Бранко в ответ:
— Они тысячу килограммов мяса потребовали, а вы им дали тысячу триста. Вот почему.
— Неверно, — спокойно вмешался Божо, — мясо им дали старейшины деревни. У нас с ними дел нету, они нас не спрашивали. С тех пор как немцы прошли и увели с собой Юзбашича и его солдат, нас больше ни о чем не спрашивают. Мы связь с ними не поддерживаем, от них ничего не принимаем — они теперь верят нам ничуть не больше, чем вам.
— Это вы, стало быть, от них откололись, — говорит Бранко.
— Так оно и есть, — говорит Машан.
— А если вас назовут коммунистами?
— Известно, что мы не коммунисты, — говорит Божо и, чтобы не объяснять, откуда это известно, поспешил ретироваться: — А что до того мяса, которое мы отдали, было немало причин отдать.
— Первая та, что итальянцы любят мясо, — заметил я.
— Долг это был с прошлого года, — продолжал Божо, словно не слыша меня, — за ту муку, которую они нам дали, чтобы спасти здешний народ от голодной смерти. Такой долг возвращать надо, а не цыганить и не позориться. И однако, им не все возвращено — они больше дали, чем мы вернули. Будет кому о том спрашивать и в том разбираться, а вот я вас тоже спрошу кое о чем: зачем вы сюда явились?
— Чтоб воду мутить, — сказал я, потому что он на самом деле так думал.
— Я вас всерьез спрашиваю…
— Я тебе всерьез и отвечаю, — говорит Бранко, — пришли мы по доброй воле и разве что немного из озорства.
— Как из озорства?
— А вот так — полегоньку и неспехом, собственными ногами, некому нам поперек дороги встать. А если и встанет — нам здесь все так же принадлежит, как и вам, и даже больше.
— Неужто больше?.. — переспросил Станко. — Откуда же теперь взялось и это «даже больше»?
— Оттуда, что вы свою долю продали и промотали.
— С тобой, значит, по-хорошему нельзя, — заключил Божо, помедлив и тем самым дав возможность для возражения, а затем продолжил: — Ладно тогда, но запомните: другой раз, когда мы вот так встретимся, пусть в церкви, будем стрелять без всяких разговоров.
— Вы б и здесь стреляли, — говорит Бранко, — если б у вас порох не отсырел.