— У нас отсырел? — изумленно воскликнул Божо.
— И у вас, и у нас, — отвечает Бранко.
— Отчего ж это он отсырел? — спрашивает Станко.
— От слез сестер наших, теток, кум, снох, всех их вместе — тех, что не ведают о разделах и распрях и равно оплакивают своих братьев и племянников с одного конца земли до другого. Хватит этих слез, много этой влаги накопилось — немецкие склады промочить впору, не говоря уж о наших бедняках, у которых весь скарб в одной сумке умещается. И от детских слез, Божо, и от слез стариков, от мести — потому что, когда не могут сладить со мной и тобой, мстят слабым. От этого у нас отсырел порох, может, он и вперед влажным был — прежде, чем они рыдать стали. Понимаешь ты меня?
— Понимаю, — встрял Станко. — Я тебя хорошо понимаю!.. Это вы, значит, хотели избежать драки и пробраться к власти тайком, словно ее не желая. Не выйдет это, не дадим мы.
— Если нельзя тайком, — насмешливо сказал Бранко, — то как тогда можно?
— Придется в открытую, — добавил я ему в тон.
— Я бы так не стал, — сказал Божо, вроде бы готовый уступить.
— А как же?
— Вы с винтовками не шляйтесь по деревням, — сказал Станко, — увидят итальянцы, деревня пострадает.
— А почему итальянцам наши винтовки нельзя показывать, а ваши — можно?
Станко что-то злобно пробормотал, и слова его потонули в брани, которая началась между ними. Тем временем девушки поставили софру и два треногих табурета. От неровного пола или оттого, что во время какой-нибудь драки у нее пострадала одна ножка, софра дрогнула и накренилась. Подложили что-то под неверную ножку, софра от этого накренилась и нагнулась в другую сторону. Наконец сообразили, что так было всегда, и оставили пустое занятие. По неведомой причине у девушки дрогнула рука, из миски вылилось больше соуса, чем нужно, — затрещало масло на огне, словно стая жаворонков нырнула в котел. По комнате разнесся запах растопленного сахара и сиропа устоявшегося сока, — медоносных и целебных трав, что излечивают туберкулез, грудные болезни, сердечные и прочие хвори. Девушка принялась мешать — натянулись струны золотые и серебряные, будто некая пряжа, а не кушанье готовится. Перелили эту музыку и пряжу в таз — мертвые бы уста отворились, чтоб вкусить такую амброзию и принять жизненный сок из нее. Миску поставили на софру, рядом положили две ложки — смотрят на нас, смотрим мы на них, молчат они, и мы тоже молчим.
— Ужин подан, — объяснил нам наконец Лексо. — Чего ждете?
— Тебя ждем, — ответил Бранко.
— Почему меня? Это вам.
— Мы когда ужинаем, хозяин всегда с нами ест, — говорит Бранко.
— Боитесь, чтоб не отравили, — заметил Станко.
— Не в том дело, это нищим подают, а с гостями садятся и едят.
— Значит, мне есть, пусть и аппетита у меня нету, — вздохнул Лексо.
— Ты сам нас пригласил, — сказал Бранко, — мы к тебе не напрашивались.
— Он их сам пригласил, — подчеркнул Машан, — устанавливает связь.
Лексо приподнялся ровно настолько, чтоб подтянуть за собою седло. Казалось, будто он прилип к этому седлу, или гадалка не велела ему с ним расставаться, или душа его покинула измученное страхом тело и перешла вниз, в подушку седла, где еще удерживалась слабой надеждой. Он передвинулся вместе с седлом, сел на него, потом снова приподнялся и с широким замахом принялся креститься. Он шептал какие-то молитвы, переходящие одна в другую и бесконечные, и произносил их столь истово, что лицо его кривилось и морщилось, сползая то в одну, то в другую сторону. Еле-еле он успокоился. Повернулся спиной к очагу и к тем, по ту сторону, своей тенью закрывая половину софры. Нам это было выгодно: мы получили нечто, что могло бы хоть на короткое время послужить прикрытием; ненадежное, правда, но какое уж есть. Я поднялся, собираясь пересесть на табурет возле софры, правой рукой держу винтовку за цевье; Станко заметил дюн маневр, видно, этого ожидал и, притворяясь удивленным, воскликнул:
— Во герой: хочет с винтовкой к столу садиться!
— Уж не тебе ль отдать ее на сохраненье? — спросил я.
— Мне не нужно, ты сам ее отложи в сторонку.
— Мне отложить, а ты свою держишь.
— Вы сказали, что у нас порох отсырел. Чего ж боишься, если так?
— У тебя, может, и осталась толика сухого, ты ведь особенный. Тебя чужие муки не мучают, и дела тебе нет до женских слез — ты знаешь только то, что тебе нужно, причем именно сегодня, а не завтра.
— Винтовки мы не отложим, — сказал Бранко. — Вас все равно больше.
— Нас больше, чем ты видишь, — сказал Станко.