— Опять у тебя болит? — спрашивает его.
— Это похуже, чем болит.
— Как похуже?
— Этого терпеть нельзя.
— Все терпеть можно, когда приходится, — сказал Бранко. — Пройдет.
— Пройдет?.. Да навряд ли! Видишь, он готовится меня оседлать.
У Бранко рука чуть сама по себе не поднялась перекреститься:
— Кто готовится оседлать?
— Тот, вон тот, знаю я его!.. Вы о нем ничего не знаете, хотя думаете, будто знаете все. Ни воевода, никто не знает, какую муку мученическую я испытываю и борьбу веду. Узда у него, он подкрадывается со спины, чтоб через голову мне ее набросить. Мало оседлать, потому что я его скину, а вот будет узда — сможет он меня вести куда хочет. Сперва поведет меня на чердак, знаю я его хитрости и уловки, чтоб я с чердака бил вниз — будь что будет: убью брата своего, позор мне и мука; а не убью, так он меня сразит. — И опять он начал дергаться, закидывая руку за голову: — Видишь, как остервенел, не могу защититься.
— Не вижу я, — сказал Бранко, — нет тут никого.
— Конечно, где тебе видеть, не позволяет он себя видеть.
— Да кто он-то?
— Тот самый, известно кто. Я-то хорошо его знаю, чтоб ему пусто было — это все он затеял.
— Машан, что ли?
— Машана он наслал, и вас, и их. Вам всем его не видно, а я могу его различить, когда враз зажмурюсь: вон он одной ногой оперся на луку седла и скалится — ждет, когда начнется парад.
— Что здесь за парад должен начаться?
— Ждут только главного знака. Все настороже, нос выставили, уши подняли, чтоб упредить друг друга, а не видят, что это у них способ обогнать самих себя. Может, и видят, а не могут ничего — некуда назад!
— Это тебя малярия бьет, — сказал Бранко.
— Он еще не схватил меня, отбиваюсь я, а сил боле нету.
Бранко посмотрел на меня.
— С головой у него беда, — говорит.
— Это у меня беда? — с печальной укоризной спросил Лексо.
— В голове что-то, — попытался смягчить Бранко, — не все так, как нужно.
— А у кого как нужно? Ни у кого, — сказал Лексо раздумчиво и собранно, и я понял, что все предшествовавшее было шуткой. — А в голове у меня не беда, а излишек. И у тебя излишек в голове, и у тех, что пришли. Да и как не быть излишку, чтоб голову от него разнесло, когда все норовят друг друга уму-разуму научить? Вот так-то, чего удивляешься? Набежали с разных сторон, должно быть, подгоняли их великий бог Саваоф, что на небе, и святой Иоанн, и святой Петр, святые Илья и Пантелей, и святой великомученик Стефан, и великие святые архангелы Михаил и Гавриил, и все круги небесные с тридцатью тремя святителями. Одни — с одной стороны, другие — с другой: круши, налетай, убивай, лупи, отнимай, забирай, пока у жеребца причиндалы его не отвалятся. А жеребец, известное дело, — народ это. Народ сербский и французский, семьдесят семь других народов, только немцы не народ, а сплошь армия. Так их Гитлер устроил, что чуть кто из пеленок выглянет, знает, где для него винтовка, и сразу берется убивать заложников и всех кого ни попадя. Поэтому их любой боится и на их сторону склоняется, и хотя бы человеком был, жалеть бы не пришлось, а то все поганые бездельники, что с той, что с другой стороны, мотыги побросали, взялись друг друга гонять. Один уступать не хочет, только б ножку подставить другому; норов не позволяет уступить — лицом почернеет, чуть не по его воле будет, точно и вера его в воду, в землю уйдет и исчезнет, если не по его пойдет. Не желает, не хочет, чего уступать, когда ему ни до кого дела нет? Когда он на других переложил то, что болит и отчего кожу печет, — пусть другие мучаются со скотиной, с пахотой, и чтоб удобрить и приправу какую купить — капусту, там, фасоль, ячмень, или смолоть, — дети, бабы, батраки, старые люди, есть они, пусть мокнут и тянут, как клячи, а он только знай вышагивает на парадах и монетами позвякивает, винтовку носит, трубу эту поганую из железа на плече, и ствол вниз, тот, что для баб; и колет и славу собирает от села до села, — святые Илья и Пантелей, помогите мне и защитите меня от такой напасти, что умножилась и кругом все заполонила!.. Легко так, господин мой и юноша юный — я бы тоже так сумел…