— Что бы ты сумел? — спросил его Бранко.
— Вот то самое, такие дела, — сказал Лексо.
— Много ты тут дел намельчил, не знаю, сумел бы.
— Винтовку на плечи, усы навострил и бегом.
— Это тоже не просто, — сказал Бранко.
— Ну, куда как трудно, острие кверху, острие книзу, и бородищу вперед, или там звезду пятиконечную, или еще какое иное чудо на шапку поставить, а все прочее стоймя стоит, и тут обедай задарма, там ужинай без затрат, бабу прижми, отбери у того, кто защититься не горазд, что тебе за дело, у кого что болит и кто чего боится! Одни талдычат, будто они за справедливость, точно им от деда остался такой завет, чтобы как раз им дарить миру эту справедливость. А те, другие, будто для спасения народа — о спасите меня, божьи угодники, и ты, преблагая богородица, и ты, святой Илья, святой Юлий, святая Параскева Пятница, если можете, спасите меня от незваных моих спасителей и самозваных делителей справедливости, которые сперва себе намелют, а остальным, которые не геройствуют, а пыжатся, и тянут, и бьют, и катятся вниз-вверх, туда-сюда, будет не будет, и все это моей и моего ближнего разнесчастной головушке, которая должна все терпеть, коль не может себя защитить и некуда ей податься, кроме как в лес или за колючую проволоку…
— Кой черт тебя заставил звать нас на ужин? — взорвался Бранко, бросая ложку.
— Тс, не поминай его, — испуганно прошептал Лексо. — Один из них заставил, не знаю какой.
— Ты б молчал, как другие, прошли мы — и вся недолга!
— Не позволил он мне молчать, не для того вывел из дома, чтоб молчать.
— Вывел? — удивился Бранко.
— Выманил, потому что он тогда перед домом был.
— Был бы он там, я б его увидел, — сказал Бранко, — выдумываешь ты что-то.
— Его видят только те, чей глаз привык к его обличью, а таких здесь мало. Он и одет так, что его не видно, снаряжен так, что недоступен людскому глазу. Изобрел все и притворяется вещью — кучей хлама, ненужного сору: будто из коры дерева, будто из тыквы, сплошь заплаты да лоскутья, все в клочьях. И не вместе, а растягивается в стороны.
— Что растягивается?
— То чулок, то рукав на локте. Так он и передвигается, вытягивая одно и целиком переселяясь в ту сторону. Перетекает в трубку, что вперед вытянул, навроде у него вода внутри. Так оно и есть, только вода та черная.
Бранко посмотрел на меня.
— Ты чего понимаешь?
— Отчего нет? Все ясно.
— Сбрендил?
— Почему сбрендил? — это я чтоб его подначить.
— Ну, тогда я сбрендил, — вспыхнул Бранко.
— И заплата на заплате, — добавил Лексо.
— Значит, тебя нищий выманил.
— Никакой не нищий, — возразил Лексо, — а вовсе тот, чье имя не называют. И лучше, что не называют, потому что оно неведомо. И мы неверно думаем, будто там все, как кому угодно. Нет же, ей-богу: там тоже шли бои, как у нас. Были у них призраки, что за справедливость, и другие, что только утверждали, будто за справедливость, и бились око за око, потому страх в них остался — и еще какой. И тогда они закон приняли, а те, другие, стали искать дырку в законе, а поскольку за все полагается наказание — стоять у котла, при дегте и возле тех, что мучаются, и когда непрерывный рев кругом, — перешло у них в привычку выдумывать другие имена, и неизвестно, кто что спроворить может, а нельзя его обвинить, потому как, чье имя помянешь, всегда найдет себе отговорку. Так вот и достигли они не то чтоб полной справедливости, а того, что не стало жалоб и суду нечего делать. Нету их, потому что кто же настолько спятил, чтоб жаловаться, если неизвестно на кого, только напрасно он пенять станет, и попусту пропадет его такса…
— Странно что-то, — сказал Бранко.
— Это только кажется странным, потому что верно придумано. Ну вот, например, ты — такой герой и к тому ж грамотный, — знаешь ли ты, кто из непомянутых вас обоих заставил сегодня подняться и сюда привел? И почему он именно сегодняшний день избрал, а не вчерашний или позавчерашний! Или брата-небрата моего Машана, у которого нету иных дел, разве что придумывать, как бы меня прогнать с отцовского надела, какой из них заставил его сперва уйти в горы, а тут и вернуться? И не просто вернуться, этого ему мало было б для его умысла, — не нашел бы он у меня гостей в доме, не было бы свидетелей и очевидцев. Поэтому они так устроили — не один, — будто Машана видели, как он поднимался в гору. Видели и видели, и это не имело бы последствий, но мастер схватил их, должно быть, за космы схватил, оседлал и взнуздал, чтоб они не пошли каким иным путем, по своим делам, а подстегнул их и прямо ко мне привел, чтоб сказали они мне: «Можешь сегодня отдохнуть, нету Машана, чтоб за тобой следить, ушел он в горы, женушку свою поутюжить и погладить — плотью ее утешить…»