Не намного умнее и те, кто не играет в карты. Они тоже соревнуются, но, по-своему, выигрыши есть и у них, когда одни уличают других в незнании чего-либо. Одни, например, утверждают, что приморский климат здоровый, другие — будто способствует распространению малярии, тут откуда ни возьмись подскакивают советчики, свидетели и зубоскалы с обеих сторон и начинают доказывать свое, поднимать на смех доводы соперников, пока наконец, уставшие, не разойдутся по местам. Воцаряется тишина, нарушаемая лишь дыханием, но вдруг кто-нибудь в углу начинает язвить: Никшич — самая настоящая дыра, распоследняя деревня, сплошь трущобы, а другой возражает, что в Никшиче была типография, книги да газеты печатались, а вот в Гиздаве есть ли хоть что-нибудь подобное?..
— В Гиздаве была лавра Неманичей [52]. Она и сейчас там.
— А мне известно, что там медвежий рай.
— Рай — да, согласен, но при чем здесь медведи?
— Насколько я мог понять, читая «Политику» [53], в тех краях людям палец о палец ударить лень, только о медведях и слышно: косолапый грушу отряс, утащил мешок муки с мельницы, напал на лесника — и все в том же духе.
— Чего другого от тебя ждать, раз ты в «Политике» ума набираешься!
— А где же еще? Уж не в гиздавской ли газетенке? Как она там называлась-то?
Вот так, в издевках, миновали дни карантина, и выяснилось, что бараки вокруг совсем не пустые, какими выглядели вначале. Но люди в них были странные: сгорбленные, обнаженные по пояс старики, косматые, безобразные женщины со струпьями на ногах, ребятня с редкими длинными зубами: двое Ивановичей из Лимлян, Гатолин из Подгорицы, Кустудия, Калезич, Николица из Црмницы и несчастный растяпа, белая ворона Лойо. Не успел Гаго с ними познакомиться, как пришлось расстаться, причем особого сожаления он не испытывал: бородач доктор и Перастый смилостивились и пустили его к матери, за ограду, отделявшую женские бараки. С тех пор ему стало легче. Или мать добывала немного еды, или женщины из Бараний и Цетинья зазывали в свой барак, просили спеть и угощали вскладчину нехитрыми домашними сладостями. Давили вшей, оберегали от клопов, так что было ему в любом смысле лучше, чем его товарищам. Хотя и те успешней, чем взрослые, коротали дни, выпрашивая еду у часовых. Им было разрешено бродить по всей территории лагеря, даже подходить к проволоке. Если кто-нибудь из часовых казался им приветливым, или по крайней мере не злым, они подступали ближе и интересовались, сколько у него детей.
Так налаживались связи, завязывались знакомства, и обычно часовой, сжалившись, отламывал кусок хлеба от своей порции, а иногда отдавал и весь паек. Только Лойо никогда не перепадало ни крохи. Он был на год или на два старше остальных, на голову выше их, заика, дефективный, большеголовый; его, казалось, причисляли к взрослым либо считали, что ему где-нибудь удается насытиться, но, как бы там ни было, каждый раз его обходило стороной счастье, улыбавшееся другим. Ему не оставалось ничего иного, как выпрашивать у маленьких вымогателей, а те дразнили его, обещали:
— Иди, дам кусочек с коровий носочек!
Он каждому верил, всегда подходил на зов, его сто раз обманывали, однако он забывал об этом и бесцветным голосом просил вновь и вновь. Однажды охранник бросил через проволоку ломоть кукурузного хлеба. Черствый, рыхлый, хлеб в воздухе раскрошился; мальчишки бросились скопом, попадали на землю, двое при этом столкнулись, расшиблись до крови. Поскольку там оказался и Лойо, всю вину свалили на него. В наказание ему связали за спиной руки и подвесили на столб перед бараком так, что он лишь пальцами ног касался земли да поневоле таращился на бьющее в глаза солнце. Вскоре он запричитал, по всей территории лагеря было слышно, как он взывал к своей умершей матери:
— Ой мама, мамочка, посмотри, что со мной сделали, мучат меня, как Иисуса Христа…
Именно он первым упомянул Иисуса, взрослым это понравилось, и теперь они частенько повторяли: «Мучат народ, как Иисуса Христа», или «распяли меня, как Христа»… Хотя на самом деле не было заметно, чтобы их мучили. Между тем появились в лагере какие-то люди, звавшиеся «эмиссарами», и поползли слухи: кто хочет выйти из лагеря, должен вступить в организацию националистов и дать обещание, что будет бороться с коммунистами. Вначале эмиссары действовали скрытно, так как по ночам их опознавали и били. Но однажды средь бела дня явились «главные эмиссары», доктор Добрилович с толстой, как у быка, шеей и два незнакомых типа. Возле них суетились карабинеры, принесли из канцелярии стол и три стула и заставили мужчин-лагерников поочередно пройти перед столом — «определиться»… Когда подошла очередь Гаго, доктор Добрилович узнал его и сказал, словно шутя: