Похороны
Вечером Панто повел нас в засаду — решил встретить Неджо на подходе к селу. Я хотел взять с собой еще кое-кого из числа тех, кому доверял, однако он не позволил: если придет один или в компании, хватит нас троих с автоматами, а коли не явится, не помогут и сто человек… Он был с Неджо в более близких отношениях, чем остальные, защищал его, постоянно «держал с ним связь», знал мысли и привычки и теперь ненавидел за обманутое доверие куда больше, чем я. Мирко он поставил в середину, у перекрестка: вряд ли Неджо пойдет там; мне досталась левая тропа, а ему — правая. Ночь опустилась холодная, так что я думал — буду единственной жертвой этой операции. Панто и Мирко прихватили с собой итальянские шубы, которые обычно носят часовые; верх — непромокаемая ткань, подкладка — меховая, поэтому им ночь кажется теплой, а на мне эсэсовское кожаное пальто синего цвета, элегантное, впору моднику, сверху гладко, зато внутри более чем зябко. Стоило мне сесть, как проняла дрожь. Будто назло выглянула луна, светит, да не греет; напрасно мы ждем: не дурак Неджо, чтобы разгуливать при такой луне!.. Стало бы легче, если б можно было подняться, потопать, попрыгать, но, раз служба требует маскировки, ничего не остается, как ворчать и перекатываться с боку на бок.
Выдавил углубление между кустами — думаю, я и сейчас нашел бы лежбище, которое устроил себе тот ночью, — немного согрелся, ногами дрыгаю, плечами подергиваю, чтобы сохранить хоть ту малость тепла, которое есть. Вообще бдение в засаде напоминает горячечный бред на больничной койке: подступает дремота, а ты глаза таращишь, чтобы не поддаться ей, углубляешься в дебри мыслей о мире, космосе, их гармонии, пока не убоишься возможности увязнуть в трясине поспешного примирения с мещанскими философиями, которое они с готовностью предлагают. Возникают неясные воспоминания, давая отдохновение душе, но за ними тотчас появляются зубастые твари, каких на белом свете нет, и науке о них ничего не известно. Невозможно доказать, а уж как это кое-кому хотелось бы, что такие страшилища и зверюги — плод разгулявшегося больного воображения, поскольку мы не ведаем того, что было до нас и тем более что может появиться во времена грядущие. Вдруг сны отражают не просто неясные воспоминания о прошлом, но и туманные представления о будущем.
В общем, когда я вырвался из лап сна, луна уже заходила. Ноги одеревенели от холода, я напряг мышцы, чтобы согреться, даже стал вспоминать ночные переходы, когда люди с ног валились от усталости. Этих маршей было — не перечесть, сотни, и вот теперь слились в памяти все воедино. Встречались среди нас и больные, и симулянты, и старики, у которых спалили дома, они и прибились к нам, поскольку деваться некуда. Был даже поэт — фамилию не припомню, все звали его Душан-Партизан, — он мог без раздумий, в разговоре, сочинить стих, грустный или шутливый, в зависимости от ситуации.
Однажды Нико, покачиваясь в седле, обратился к нему: — Что и говорить, Душан, днем ты мастак сочинять стихи, а вот попробуй сейчас, впотьмах, пока топаем по этим горам.
— Пожалуй, мог бы сочинить и теперь, — отвечает Душан, — да боюсь, как бы потом не зачастили наказания.
— Давай, давай, не бойся, — подбадривает командир, и Душан, как из рукава вытряхивает — видно, в голове у него стихотворение уже сложилось:
— Ничего не скажешь, лихо, — говорит командир и обращает все в шутку: — Ей-богу, дал бы тебе коня, вижу, устал ты, да боюсь, не пропал бы у тебя поэтический жар, так что лучше оставить все по-старому.
Эти воспоминания оборвал голос Мирко, донесшийся от перекрестка:
— Стой, ни с места!.. Кто идет?