— Упаси бог! Нет, он до этого не допустит. Водит по краю пропасти, а в пропасть не столкнет…
Под окном сменился часовой. Настоящий свистун! Его трели перенесли меня на шесть лет назад: Белград, Главняча [10], душераздирающе вопит грабитель-взломщик, которого бьют воловьей жилой по пяткам, чтобы признался во всем, что сделал и чего не сделал, а в коридоре, перед одиночкой, где лежит избитый Космаицем [11] железнодорожник Нико, заподозренный в распространении листовок, молодой жандарм, чтоб скоротать время, под собственный свист танцует румбу. Он, наверно, влюблен и потому никогда не заглядывает в камеру того, кого сторожит. Это младший унтер Али Перович из Полимля. Улучив удобный момент, чтоб не попасться, он заходил ко мне. Я рассчитывал отплатить ему за добро, но сейчас вижу — не придется! Пожалел он меня, как земляка, отвел к тюремному врачу, и, должно быть, сам не знал, как мне этим помог. Врач кое-как осмотрел меня. Я думал, не видит, служба у него такая! И равнодушно пробормотал: «Никого сюда не приводят ради прекрасных глаз». И все-таки дал «наверх» сигнал, что сердце не в порядке, и тем спас меня от очередного битья по пяткам.
На рассвете мы проснулись все разом и, затаив дыхание, стали ждать. Смотрим в сторону двери и спрашиваем себя, будет ли все так, как вчера, или как-то иначе? Прежде всего появилась полоса света между створками ставень, поначалу серая, слабенькая, становясь все ярче. Наступило утро. Никто не приходит… Что бы это значило?.. Забыли или нарочно, на научной базе, выбрали особый способ мучить нас, откладывая казнь? Солнце подошло к самому окну, рядом со светлой полосой появились еще две — поуже; они похожи на золотые прожилки в дереве. Их свет позволяет разглядеть лица, невыгодно отличающиеся от тех, что я видел вчера. И тогда они были худыми, а сейчас словно окостенели, покрылись коркой и уменьшились. Половину людей я не узнаю, словно ночью вывели прежних, а других привели на их место. У них были имена, некоторые я помню, только они им не подходят, надо бы припомнить и прочие, но не стоит прилагать усилий.
Снаружи есть люди. Слышны шаги и голоса. Что-то таскают, кажется мешки, и бросают их с плеча на землю. Потом волокут по земле доски. Тюкают топором.
— Тешут, — говорит Шайо.
— Гробы для нас, — острит, подмигивая, Градич.
— Гробы для могильщиков, — заключает Шумич. — Коммунистам гробы не положены, они безбожники.
— Ты вот шутишь, — вмешивается Шайо, — а знаешь, если нас сегодня не постреляют…
— То что будет?
— Подохнем с голоду!
— Не так-то просто подохнуть с голоду, — замечает Шумич. — За два дня не умирают. Однако пуля не худший вариант.
— Не для них, а для нас…
— И для нас! Подумай сам: революции, поедающей своих детей, нас уже есть не придется. Ей пришлось бы поискать других. Кроме того, освободимся от ссор с женой, с тещей, освободимся от старости, которая, братец ты мой, всегда отвратна.
— Не будь мы здесь, — заворчал Борачич, — отделал бы я тебя за дуракаваляние так, что ты не сел бы на задницу по крайней мере поделю!
— А ты еще здесь?.. Чего-то ждешь?
На шоссе звякнул котел. Борачич вздрогнул.
— Жду, чтоб привезли котел, сварили меня там и съели эти культурные европейцы, которые сюда заявились!
У барака чувствуется оживление, звучит итальянская речь и слышится дробный топот ног. Вспоминаются на какое-то мгновение фильмы о джунглях, с пляшущими вокруг котла людоедами; нет только спасителей, и потому это не фильм, а явь. Подошли к двери, кто-то возится с замком, со звяканьем подбирает ключи, бранится. Наконец замок со скрежетом щелкает, кто-то толкает дверь и кричит, чтоб выходили. Выходим, смотрим друг на друга, красавцами не назовешь, с одной стороны мы — скелеты в опорках, с другой — малорослые итальянские солдаты в изношенной и мятой зеленой форме, с короткими карабинами за плечами. Их много. На каждого из нас по меньшей мере двое. Нас ведут на другую сторону шоссе в наполненный солдатами двор. Немцы, видимо, передали нас итальянцам, вроде как матерая волчица — оглушенных, полумертвых овец своим волчатам, чтоб учились. Собственно, это не ново, наших отцов и дедов да и нас в свое время передавали от дьявола к черту и от черта к дьяволу.
Мы приготовились, состроили хмурые лица, пусть думают, что нас укротили страхом. Ищем глазами колья, к которым нас будут привязывать, но перед нами стол со стулом, на столе стопка бумага и фотоаппарат. На стуле — без фуражки офицер, из тех, кто окопался в канцелярии, чтоб не испортить цвет лица, длинный, малокровный и щуплый, и бессердечный. В руке металлический карандаш, он вертит его и то выкручивает грифель, то убирает. Потом приказывает нам выстроиться в затылок. Поскольку он лопочет по-нашему, мы решаем, что итальянец — шпион, а поскольку не нашел дела поважней, как возиться с нами, понимаем, что его интересует не боевая слава. Он кладет перед собой бумагу, а это уже чудо: неужто опять начнутся допросы, сколько можно разводить канитель?! Предостаточно нам морочили голову на четнических судах, канцелярские крысы приписывали, добавляли, досаливали. Архивы Колашина битком набиты такими записями… Но, раз нужно — нужно! Все-таки разнообразие: если мы там старались уменьшить свою вину, то здесь ее увеличим, чтоб достичь равновесия.