Так мы выпали из железнодорожного, да и всех прочих расписаний — опять ума не приложат, что с нами делать, и смотрят на нас как на внезапно навалившуюся обузу. Чтобы как-то прокормить, разрешают горожанам провести сбор пожертвований в пользу голодных черногорцев. То ли сказали, что нас вдвое больше (что во время войны дело обычное), то ли кралевчане так соскучились по черногорцам (что совсем необычно) — тем не менее в городе собрали столько капусты, шпината, гороха, фасоли, сала, мяса, копченостей, каурмы [19], луку, чеснока, индюшатины, сыра, сливок, колбас, что мы три дня пировали, как на свадьбе. Правда, малость страдали от жажды и у некоторых разболелись животы. Зато нашлись и сигареты, и резаный табак, и папиросная бумага, и сладости, поэтому мы только и делаем, что делим прибывающие дары, жуем да сосем.
Произошло и другое чудо: четнические главари позвали нашего тюремного повара, Ивана Цицмила, эдакого двухметрового детину, чтобы с помощниками делил продукты на равных началах. И просили не упоминать ни четников, ни коммунистов, пусть, мол, думают, что мы едины и дружны. Такая неожиданная перемена остается для меня загадкой: очевидно одно, пришло это им в голову не из добрых побуждений.
На четвертый день объявили об отъезде. Набили мы не только животы, но и сумки, у кого они были, и карманы. А в свою очередь оставили немало гнид в стружках дожидаться других ночлежников.
Нас повели к кладбищу, потом повернули к железнодорожному составу, пересчитали и загнали по вагонам. И опять перемешали. На этот раз потерялись Липовшек и Бистричанин, а вместо них мы получили Кума, двух могильщиков, Вуйо Дренковича, разбогатевшего Брадобрея и еще кого-то.
Поезд покатил на север. Поговаривают о лагере на Банице [20]. Кое-кто исподтишка поглядывает на меня. Нечего на меня смотреть — не так уж тяжела мысль исчезнуть с лица земли: да и раньше меня это не тревожило и не задевало. Мешает только кусок вяленого мяса, которое я сохранил про запас, — смешно и стыдно прибыть с запасом еды на Баницу!.. И я постарался обменять его на сигареты.
— Оставь себе, пригодится, — опускает мне руку на плечо Вуйо.
— Предпочитаю сигареты.
— Хватит у меня сигарет на троих.
— Каждый обязан заботиться сам о себе!
— Не надо так. Негоже это. Когда приходилось туго и смерть смотрела нам в глаза, мы были на одной стороне.
— А потом на разных…
— Что было — прошло и быльем поросло!
— H я бы хотел, чтоб быльем поросло, да боюсь, не получится. Придется распутывать, а это уж без меня. Если попадем на Баницу, моя песенка спета. Меня там хорошо знают, дальше уехать не дадут, посему таскать с собой запас мне не к чему.
— Кто знает? Положи в сумку, пусть лежит.
Вагон качнуло, и нас бросило в разные стороны. Заскрипели тормоза, поезд остановился, потом собрался с силами и покатил обратно. Пятится, наступает на собственный хвост, скользит, спотыкается. Подходит к лесу, перебирается на запасный путь и останавливается у каменоломни. В ожидании, что двинемся дальше, мы подремываем и заснули бы, если б с юга не загромыхал встречный. Состав длинный, тяжелый, под колесами прогибается и дрожит земля. Так мы весь день и едем, внезапно останавливаясь, возвращаясь назад и простаивая на запасных путях. А мимо мчатся составы с танками, длинноствольными пушками и солдатами с африканского фронта, в коротких желтых трусах. Готовясь к долгой зиме, которая их, глупых и послушных, ждет в земле под снегом, они загорают на солнце.
Засыпаю с убеждением, что куда-то иду с фляжкой, которая бьет меня по ребрам. Потом догадываюсь, что это не фляга, а голова Видо Ясикича. Ночь. Поезд стоит в Топчидере. Вдруг идет до Маркарницы, потом возвращается через мост к Раковице. Невидимые паровозы отчаянно перекликаются через овражистые холмы до самой Баницы.
На рассвете мы узнаем земунские плавни и вокзал. Рождается надежда: проехали Баницу, проскочили еще одну пропасть с зигзагами узких коридоров и частых вызовов на расстрел. А вслед за надеждой приходит стыд: «До каких пор будешь выкручиваться?» Тем временем мы прибываем на станцию, и поезд останавливается. Привокзальная площадь сера от солдат, они в боевом снаряжении. Чего-то ждут, лица злые — наверно, отправляют к Черному морю, на Восточный фронт, мало им Сталинграда!