— Знает ли кто, перед кем мы ломаем шапки? — спрашивает Шумич.
— Перед комендантом, — отвечает Шайск — Немец, что ли?
— Кто ж другой? Уехал куда-то в город.
— А я его и не видел!
— Ты хотел бы, чтоб он к тебе перед уходом являлся?.. Может, никогда и не увидишь, и к лучшему для нас, однако инструкция гласит: как только стоящие у ворот заметят его входящим или выходящим, следует подать команду: «Шапки долой!»
— Как невидимому богу в небесах?
— Как богу, — подтверждает Шайо.
— Назло больше не сниму шапки!
— Рехнулся? Хочешь, чтобы тебя били из-за такой глупой пустяковины.
— Может, и рехнулся, но снимать шапки больше не стану. — Чтоб доказать это, Шумич рвет свою новую шапку и бросает клочья в мусорный ящик. Черный, Рацо, Видо и Шайо суют шапки в карман. Бабич потерял свою еще в селе Беран, после залпа, когда пули четников просвистели у него над головой. Я свою, в целях самозащиты, оставил, чтоб меня не узнал Миланче, и все равно выхожу из павильона только в крайнем случае, предпочитаю оставаться в мрачных коридорах со стариками, сетующими на обобравших их до нитки албанцев. Чтобы как-то развлечься, я считаю еврейские имена, написанные на стенах и досках, и пытаюсь расположить их по алфавиту: Алкалай, Алмули, Амар, Арон, Барух, Бейосиф, Бени, Вениамин, Босковиц… Некоторые ставили год рождения и смерти, некоторые писали улицу, где жили, но большинство — только имена. Знаю, что они мертвы, и те и другие, но что-то переворачивается в моей душе или моем сознании: не оттого, что мертвы, обидно, что они живые мучались в ожидании смерти и видели, как мучаются другие.
«Смерть тиха и нема, — хвалю ее про себя, — и справедлива. Она одна лишь нелицеприятна, эта великая старая уравниловка. Даже пристрастная, она лишена возможности причинить боль или унизить. Она не сурова. Сурова жизнь, заставляющая царапать, резать, позорить и самому унижаться и брюзжать из-за пустяков. Она умеет обуздать не только голод, тоску, злонамерение и месть, но обмануть даже любовь и превратить ее в ненависть и злобу. Умеет всколыхнуть в нас радужные надежды, пусть они подобны тем гормонам, что весной пробуждают в ослепленных молодых животных любовные желания. Или вдруг поднимает людские массы не стремлением к грабежу, как обычно, а мечтой о царстве свободы — заведет их в неведомые пределы и давай травить псами страха, боли, голода, тоски и унижения, чтобы потом вернуть изнемогшими на круги своя, а то и толкнуть вспять. И так неизменно, начиная со Спартака до спартаковцев, старый Сизиф тщетно толкает камень в гору. Ленин — единственное исключение, но кому дано знать, почему история отступила от правила. А в общем, мир устроен до того мудро, что с этой его собачьей жизнью не порвешь до самой смерти…»
Потом я иду к картежникам — интересно наблюдать, как вертится, и притом насмешливо поскрипывая, колесо фортуны. Его вертят, как вертели до войны, и будут вертеть после войны те, кто ее переживет. На эту фортуну претендуют главным образом штабные крысы, четники из ударных групп, старые четники: фельдфебели, полицейские, пограничники, жандармы, писари и делопроизводители сельских общин. Более года они получали в Колашине ежемесячно жалованье, брали, где возможно, взятки, воровали, что попадалось под руку, спекулировали, пили и ели на дармовщинку и нахватали столько итальянских кредиток, сколько им и не снилось. Запрятав в кальсоны деньги, они обманули албанских грабителей в Митровице, отдав им пустые бумажники. И теперь, окруженные болельщиками, сидят по четверо друг перед другом и целыми днями блефуют.
Вуйо Дренкович обязательный член какой-нибудь четверки. По его лицу не определишь, какие у него карты, и это дает ему явное преимущество перед другими — слава о нем растет, затмевая все прочие. Болельщики рассчитывают научиться у него выигрывать, чтобы потом жить безбедно. И они весело потирают руки, глядя, как он гребет деньги, и благодарны за то, что терпит их за своей спиной.
Наконец они все же ему надоедают, он отрывается от карт, замечает меня, и в его глазах вспыхивает радость. Болельщики с завистью на меня смотрят, когда он здоровается со мной. Его слава освещает и меня, когда он говорит:
— Пойдем-ка, Нико, поглядим на солнышко, пока не наступила ночь.
— Что-то неохота идти на солнышко. Пятна у меня.
— А у кого их нет? Если обращать внимание на пятна, всем бы следовало сидеть в катакомбах под землей.
— Там на дворе ходит один с палкой, и я вовсе не хочу, чтоб он меня заметил.