Боль постепенно утихает, улегся гнев, охладела и голова. Лежу неподвижно и, чтоб скоротать время, завязываю с самим собой нечто вроде тихой беседы. Наш народ, как жаждущая земля, трескается сначала вдоль, потом поперек. Разделится на две части, потом еще на две. Бывает подобное и у других народов, но у них такое случается не столь часто, как у нас. Мы, будто это утверждено на веки веков, как два противоположных магнитных, взаимно друг друга отталкивающих поля, Если не подерутся два родных брата, обязательно вцепятся друг другу в глаза двоюродные; если их вражда не погаснет до третьего колена, взрыв будет тем более сильным. А дело объясняется просто: одна сторона хочет сегодня быть с сытым брюхом, а другая печется о чьем-то завтра, с царством небесным и чистой совестью. Мы боролись за это завтра и делали все чтобы привлечь вас на свою сторону. Пытались это делать при помощи доводов, песнями и, наконец, страхом — не получилось! Игра продолжается, и еще не известно, кто кого. Завтрашний день настанет в любом случае. Много вы причинили нам горя, рубашечники, да и мы вам тоже. Для нас, здесь, это уже прошлое, если рассуждать здраво, а ненависть, как и любовь, всегда имела у вас преимущество перед разумом и была постоянней его. И у нас тоже, потому что мы братья. Так не лучше ли нам помолчать?
Вдали жалобно плачет паровоз, его гудок устремляется вверх, в небо, а потом ниспадает длинной дугой причитаний и теряется где-то за горой. Тем временем река набралась сил и двинула скобяной товар к Плаву, и летят со звяканьем вверх тормашками сковородки, кухонные плиты, железные трубы и пушки — в пропасть.
II
Двери вагона оставили открытыми. Часовых нет, они и не нужны — убежать мы не можем, даже если бы нас просили. Поезд рысит душной равниной. Долины и пади, земля гола, пустынна: ни домов, ни людей, ни скотины — ничего, кроме проплывающих мимо высоких тополей. И только когда я поворачиваю шею и смотрю через плечо, вижу, как от серой крыши вагона отматываются полосы тусклого неба. Знаю, это не настоящий Бабич, но этот, точно ночной кошмар, упорно не желает отвязаться. Сообразив дьявольским умом, что я не могу схватить его правой рукой, он постоянно туда подползает. И всю ночь в облике животного подстерегает меня, когда я засну. Я надеюсь, что день принесет мне избавление, но морок не стесняется даже света. В руке держит грязный котелок, в нем темная каша — смесь мочи и дегтя, он подносит его мне и что-то бормочет. Закрываю глаза, чтобы не смотреть и чтоб не стошнило. Стискиваю зубы: не пропустить бы в рот ни капли этой мерзости. Днем это нетрудно, я страшусь ночи — знаю, он рассчитывает застать меня врасплох. Откуда-то появляется Видо Ясикич и отгоняет его. Потом смотрит на циферблат больших часов, высчитывает, ждет и что-то шепчет про себя. Мне неловко ему жаловаться, не ябеда — если не способен сам за себя постоять, тогда нечего меня защищать. Ясикич видит, что задумал Бабич, выхватывает у него котелок и бросает в реку.
Снаружи повеяло прохладой, ее принес вечерний ветерок. Кто-то надел пеструю рубаху и откашлялся. Знаю, он четник, только притворяется, что смотрит на меня озабоченно. Других здесь нет. В небе плавает сплошь переплетенное проволокой окно.
— Сейчас тебе лучше, — говорит четник.
— Коли думаешь, лучше, значит, лучше.
— Доктор сказал.
— Этот немец? Наплевать ему, лучше мне или хуже!
— Нет, это наш доктор, наше горе-гореванное. Что-то ему вдабливали в голову.
— Здесь был Ясикич? Паренек…
— Сын учителя из Меджи?.. Нет, он в другом вагоне, с коммунистами.
— И я оттуда, я тоже коммунист!
Пусть не думает, что хочу скрыться, как Влахо, и пусть не глядит на меня с жалостью! И я смотрю на него и жду, чтобы увидеть, как его лицо сначала станет удивленным, а потом ненавидящим. Жду напрасно, ничего подобного не происходит.
— Такое теперь надо скрывать, — говорит он.
— Да ну? А зачем?
— Разные тут между нами. Каждый третий готов стать доносчиком…
— А ты что, лучше?
— Лучше, конечно: я сидел в тюрьме.
— В нашей? Никогда тебя не видел.
— До тебя. Семь лет отбыл на каторге!
— Невинно?
— Не сказал бы, что невинно: за то, что убил одного гада.
— Большого гада?
— Не больно-то большого: унтер-офицера, въедливого пса, который жить не мог без мордобоя. Главным его желанием и величайшим наслаждением было избить черногорца. В те годы, сразу после первой мировой войны, когда я пошел в низшее военное училище, среди унтеров было модно издеваться над черногорцами. И почему бы нет? Одни — битые вояки Франца-Иосифа — хотели бы отомстить сербам за поражение, но не осмеливались да и не могли, вот и отыгрывались на черногорцах; другие — победители на салоникском фронте — привыкли кого-нибудь тиранить, а кого другого, как не черногорцев? Они ведь для того и созданы! И считалось это у них как аттестат зрелости, сразу и диплом и реклама: если отдубасишь черногорца, значит, твердый орешек. Таким был и тот унтер. Терпели его, и все сходило ему с рук, у людей семьи, ничего не поделаешь, приходится глотать, хоть потом мучает стыд и так до самой смерти человек страдает! В ту пору я был холост и поплевывал на все, потому и поклялся ему не уступить. Начали мы с кулаков, а когда я понял, что он сильней и меня не пощадит, выпустил в него четыре пули, чтоб освободить от него других.