Я повернулся к умолкшему коллеге:
— У меня нет больше сил. Я устал от этой провинции, устал от здешней неразберихи!
— Ничего не поделаешь!
— Я соскучился по Каиру. Забыл, как выглядит столица моей страны. Хочу, о люди, вести следствие по другим преступлениям, хочу разбирать дела преступников, одетых в дорогие пиджаки и брюки!
— Что ж, перемещения по должности будут в ноябре.
— Полагаю, что уже пришла моя очередь перевестись в Каир?
— В Каир переводят не в порядке очередности. У тебя есть какая-нибудь рука?
— Нет.
— Тогда тебе суждено жить и умереть в провинции.
— А наши коллеги будут всю жизнь наслаждаться в Каире, и это навсегда?
— Они также подвергаются перемещениям, но несколько иного характера. Следователь из Аль-Муски переезжает на следственную работу в Аль-Азбекию, следователь из Шубра — в Аль-Халифу, следователь из Ситт Зейнаба[119] — в центр города. Да, перемещения происходят, но из рая, то есть столицы, не изгоняют. Однако мы видим, что их превосходительства все-таки недовольны. Один говорит: «Шубра, вот досада, Шубра очень далек от моего дома в Аз-Замалике!..[120] А другой возмущается: «Как это я перейду следователем в район Ситт Зейнаб, ведь он так демократичен!» Что касается вашего превосходительства, да и моего тоже, то вы, если пожелает Аллах, наверняка попадете отсюда в город Фашн[121]. А я из своей Танты, безусловно, попаду в город Таму или Манфалут[122]. Если кто-нибудь из нас вздумает пожаловаться или протестовать, будет только хуже. «Что за капризы у этих следователей! Пожалуйста, отправляйтесь без разговоров туда, куда вас посылают!»
Я печально опустил глаза. Остается одно — терпение. Не стану я призывать на свою голову еще новое несчастье.
Вздохнув, я промолвил:
— Ну что же! Ничего не поделаешь! С нами Аллах! Но такие вещи отбивают у людей желание работать.
Взгляд мой снова упал на бесчисленные кипы бумаг, и я почувствовал, что у меня окончательно пропал всякий вкус к работе.
Мой друг заметил:
— Дело!.. Это последнее из того, что заботит наших высокопоставленных господ больших начальников! Прежде всего — протекция, а потом уж интересы дела. Хочется вашему превосходительству работать или нет — вопрос не имеющий ни малейшего значения и совсем не интересующий наше начальство.
Взглянув на часы, он извинился и быстро поднялся. Я стал горячо его удерживать. Ведь когда вместе вспоминаешь прошлое, хоть немного отдыхаешь и утешаешься…
— Сядь! Хочешь, пообедаем вместе?
— Нельзя. Я все бросил, а ведь сегодня праздник. Пожалуйста, разреши мне…
Он поблагодарил меня, попрощался и сказал, указывая на кипы жалоб, которые принес с собой:
— Да пошлет тебе Аллах желание потрудиться над моими подарками. В другой раз я принесу тебе халву. В самом деле халву: горох, казинаки, халву с орехами, миндаль, фисташки…[123]
— Ну хорошо, можешь идти. У меня уже и так слюнки текут.
Я с улыбкой проводил его до дверей, и он вышел, а я вернулся к своему столу, но там меня ничего не ждало, кроме досады, неудовлетворенности и уныния. Взгляд мой опять остановился на пачках жалоб, и я почел за благо продолжать свою работу, не тратя времени на бесполезный ропот. Никто, кроме этих четырех стен, в которых томится моя душа, не увидит и не заметит, как мне тяжело.
Я взял ручку, придвинул к себе одну из пачек, открыл ее и прочел: «О приют справедливости…» Не удержавшись, я громко рассмеялся. Это я-то — «приют справедливости»? А где она, эта справедливость? Я понятия о ней не имею, нигде ее не видел. Нам никто никогда ее не показывал. От меня требуют, чтобы я занимался людскими жалобами, а сами не могут снизойти до моей собственной жалобы, до жалоб сотен моих коллег. Мое перо побежало по бумагам, и на большинстве из них я начертал: «В архив». Вошел Абд аль-Максуд-эфенди, неся новые кипы бумаг. Я в ужасе воскликнул:
— Это еще что такое?
— Последние дела о проступках. Пожалуйста, распорядитесь ими.
Затем он повернулся и позвал служителя:
— А теперь давай преступления, мальчик.
И снова обратился ко мне:
— Что мы будем делать с оставшимися преступлениями?