И вот Шнайдер оказался в моей комнате, напротив меня, что-то ему было нужно. Глаз его я не видел из-за очков я из-за проклятого газового света. Нужны ли ему были очки или они преследовали другую цель, маскировку?
Шнайдер был коренастый, почти атлетического сложения. Я видел его в бассейне и на фехтовальной площадке. Несомненно, он обладал большой физической силой, но это не бросалось в глаза. На самом деле он вовсе не производил впечатления атлета. Скорее он походил на манекен в магазине мужской одежды в каком-нибудь провинциальном городке. Костюм его был далеко не новый, но вполне приличный, а главное, ничем не выделялся. По-видимому, он следил за сохранностью своего гардероба из соображений экономии. Он был очень бледен и потому казался скорее слабосильным. Может быть, бледность его была вызвана экзаменами или лабораторным воздухом, не исключено. Но какой нежной была кожа на его лице! Да и руки не производили впечатления мужланских, они были словно вылеплены из чистого воска. Его руки не делали непроизвольных движений. В большинстве случаев они неподвижно лежали на коленях или на столе и не походили при этом на отдыхающих хищников, которые в одно мгновение соберутся в комок и прыгнут, на хищников, обладающих особой свирепой элегантностью в момент, когда они потягиваются. Не походили эти руки и на голо-непристойных обитателей океанских глубин. Не буду утверждать, что излагаемое впечатление о Шнайдере полностью совпадало с тем впечатлением, какое я составил о нем в первый вечер, возможно, я кое-что и присочинил.
Когда проходит столько лет, образ человека, запавший нам в душу, меняется совсем иначе, нежели сам человек. Ведь питает его иное. Для образа память — своего рода утроба матери. Лишь раз в жизни я испытал счастье, встретив друга после многолетней разлуки и после множества сокрушительных ударов судьбы: оригинал и его портрет совпали. Это и впрямь было огромным счастьем. Почти опасным блаженством. Ибо могло показаться, что не существует времени со всеми его обманами. То была женщина. Даже не женщина, а молоденькая девушка. И такой она осталась, хотя для всех других превратилась в зрелого человека. Вскоре после нашей встречи она умерла. Словно подтвердив, что такое на свете невозможно.
Образ Шнайдера, застывший в своей восковой неподвижности, сформировался в моем сознании не только в ночь его первого визита. Были и другие ночи, когда Шнайдер часами сидел напротив меня и когда я спорил с ним. При моем описании этого нельзя не учитывать.
— Я хотел бы получить от тебя совет. — Мой гость приступил к разговору без предисловий.
— Пожалуйста, если смогу, — сказал я. Про себя я подумал, что это хитрость, и приготовился к отпору.
— Смочь-то сможешь, — ответил он своим монотонным голосом (эта его манера вскоре стала меня раздражать, ибо я не мог противостоять ей). — Но захочешь ли ты говорить со мной? Разумеется, я обдумал вопрос, прежде чем отправиться к тебе. И признаюсь, на твоем месте я непременно отказался бы снабдить меня соответствующей информацией. Видишь, я играю с открытыми картами. Но, быть может, мой случай особенный и ты сделаешь на сей раз исключение? Кстати, это будет к нашей обоюдной выгоде, ибо, сверх ожидания, оказалось, что мы похожи.
Наверняка я не мог скрыть в эту минуту своего величайшего удивления. Вообще я не мастер сохранять на лице непроницаемое выражение. Самое меньшее, у меня белеет кончик носа, и я судорожно сжимаю кулаки. Но моя реакция могла быть любой. Для Шнайдера все сводилось к одному: он заранее внушил себе, что я постараюсь ввести его в заблуждение. В этом и состояла его ошибка. Он настолько уверовал в это, что сбил с толку и меня; в результате я не решался заверить его в абсолютной своей правдивости. Ситуация была не лишена комизма.
— Сверх ожидания, — повторил он опять, и в его голосе не проскользнуло ни одной оскорбительной нотки, скорее голос звучал удивленно. — Вот это-то меня и смущает. Поскольку я оценивал тебя неправильно, честно говоря, совсем не ценил, то и сейчас должен считаться с возможностью ошибки. Я готов немедленно сделать соответствующие коррективы. Позже всякие изменения будут куда более трудными и болезненными. Я говорю очень прямо, да и почему бы нет? Знаю, что ты думаешь: и прямота тоже бывает трюком. И даже очень хорошим, ибо прямота обладает заразительностью. На человека почти безошибочно действует мнимая доверчивость другого, ему хочется высказаться самому. Только немногие могут устоять перед откровенностью собеседника, которая буквально пьянит, и люди начинают соревноваться в великодушии. Ну хорошо, этот трюк знаком нам обоим; может, мы и сумеем объясниться друг с другом, не прибегая к нему. Кстати сказать, для меня самого это ново, и я не в состоянии вычислить, куда это нас заведет. При известных обстоятельствах мы можем приобрести новый опыт, поэтому давай спокойно попробуем разок встать на эту стезю. Собственно, дело за тобой. Я же, как видно — это вытекает из предыдущего, — завишу от тебя. Все равно наша беседа будет исключением из общего правила. Вероятность того, что два человека с такими сходными, как у нас, данными встретятся — одна на миллион. Такого рода совпадения можно спокойно сбросить со счетов, не обвиняя себя в беспечности. Конечно, я не обижусь, если ты подумаешь: какой мне интерес просвещать этого Шнайдера? Тогда лучше скажи сразу, и не будем терять зря драгоценное время. Я моментально уйду и поставлю на этом точку.