Но интересно присмотреться не только к Клонцу, но и к его антагонисту, повествователю в этом рассказе. Это тоже первый набросок характерного героя, который в разных видах встретится позднее во многих произведениях Носсака: человек искусства (в данном случае писатель), мало приспособленный к действительной жизни и не желающий «врастать» в нее, понимающий, что он бессилен перед Клонцем, появление которого заставляет его искать револьвер, ибо самоубийство лучше, чем жизнь с Клонцем. В то же время это человек, в котором сильны связи с близкими ему людьми, в обстановке всеобщего распада чувствующий ответственность за гуманистическую связь эпох. Характерный для Носсака сюжетный мотив этой связи и одновременно неподвижности жизни: рассказчик говорит, что сто пятьдесят лет тому назад похожий на него писатель видел перед собой своего Клонца, и через сто пятьдесят лет его потомок, другой похожий на него писатель, будет видеть перед собой будущего Клонца. Однако мысль о неподвижности жизни и неискоренимости зла не заставляет его уклониться от своего человеческого долга, «отойти в сторонку»: «Как измерить глубину нашего падения, если мы все отойдем в сторонку и будем делать вид, что все хорошо? Да и где она, „сторонка“? Дома лежат в развалинах, маскарадные костюмы изодраны в клочья, а высокие слова потеряли былое звучание. И будь ты хоть самый великий актер, в какую бы позу ты ни встал, все сразу смекнут, где у тебя болит».
Особая горькая ирония заключается в том, что Клонц всего лишь персонаж из книг писателя. Но призрачное создание, рожденное его воображением, оказывается жизнеспособнее, чем он сам.
«Стоический пессимизм» — философская максима и жизненная позиция, весьма широко распространенная в искусстве XX века, — у Носсака лишен какого-либо ореола героичности, как это часто бывает; на жизненной философии героев его книг всегда лежит оттенок трагизма.
Правда, трагизм этот, как уже говорилось, достаточно умозрителен. В книгах 50-х годов Носсак разрабатывает некий миф, «творимую легенду» о «двойственности» человеческого бытия, в котором рядом с повседневной жизнью — отвергаемой им и его героями — лежит отделенный от нее незримой чертой иной мир, к которому причастны лишь немногие. Для этих немногих понятна «ненастоящность», иллюзорность повседневной — читай: буржуазной — жизни и высшая реальность тех нравственных ценностей, которыми обладают немногие избранные.
Излюбленная повествовательная форма в книгах Носсака — монолог, что имеет для него особое значение. В традиционной речи по поводу присуждения ему премии Бюхнера в 1961 году он говорил: «Собственная правда в современном мире есть единственная правда. Признаться себе в этом — своего рода революционный акт. Формой современной литературы может быть только монолог. Только он отражает состояние человечества, потерявшегося в чаще абстрактных правд» [16].
В то же время эта речь была не столько проповедью воинствующего субъективизма, сколько призывом к самостоятельному мышлению, филиппикой против бездумного «попутничества» как опасного знамения времени.
Ганс Эрих Носсак принадлежит к писателям, которые от книги к книге создают свой мир, окрашенный в тона определенного настроения, с устойчивыми образами, деталями, лейтмотивами. «Люди духа» противостоят в этом мире «людям практики», при этом сдержанность, холодность, одиночество принадлежат к непременным атрибутам героев, наиболее близких автору. Это те, кто «переступил черту», которая отделяет их бытие от жизни напористых и бездуховных «буржуа» (Г. Бёлль делил героев на «принявших причастие агнца» и «принявших причастие буйвола»). Огромную роль в мире Носсака играет любовь как связующая сила и женщина как средоточие любви. Но часто встречается у него образ злой и несправедливой матери, больше похожей на мачеху из народных сказок. С годами он стал все чаще вводить в новые книги героев своих предыдущих произведений, как бы замыкая созданный им мир в единую вселенную.