На этом кончаю, тороплюсь в «Нарцисс». Со вторника мы встречаемся там каждый день.
4
Междугородный телефонный разговор
— Что все-таки она тебе сказала?
— Что она-де не обязана отпускать молоко по пятьдесят граммов.
— Взяла бы не пятьдесят граммов, а больше.
— Кошке и этого с лихвой хватает.
— И из-за этого вы с ней поссорились?
— Нет, до ссоры было еще далеко. Тут я этаким медовым голосом ее и спрашиваю: «Где это сказано, милочка? Может, у вас такое объявление висит?»
— А она что в ответ?
— Что, мол, нет надобности вывешивать такие объявления, и без того каждому понятно.
— А ты что?
— Я свое гну: должно, мол, быть объявление.
— А она что?
— Пустилась объяснять, что молочная по воскресеньям открыта, чтобы снабжать молоком грудных младенцев и вообще детей, а вовсе не кошек или других каких тварей. Вот тут я почувствовала, что меня бросило в жар.
— И что же ты ей ответила?
— Я ее спрашиваю, все так же вежливо: «Почему же это у вас нигде не оговорено в объявлении, моя милая?»
— А она тебе что?
— Это, мол, само собой разумеется, а стало быть, и в объявлении ни к чему оговаривать.
— А ты ей?
— Тут я и говорю ей: как же так, пишут же, что хлебные изделия руками трогать запрещается, хотя это и так всякому понятно. Выходит, и правила работы молочной нелишне было бы вывесить.
— А она что?
— Всего, говорит, не вывесишь.
— Ну а ты?
— Надо, говорю, так вывесишь.
— А она?
— Нет, не вывесишь.
— А ты что же?
— Стою на своем.
— И конечно, голос повысила?
— Тогда еще нет.
— Значит, она первой начала перебранку?
— Да нет, вообще-то первой сорвалась я. А что мне еще оставалось, если эта мегера потребовала, чтобы я немедленно освободила магазин. Это почему же, спрашиваю, по какому такому праву? По тому самому, отвечает, что с кошками и собаками в молочную вход запрещен. Может, у вас и объявление такое есть, спрашиваю. Есть, говорит, как раз у вас над головой висит.
— И что, там в самом деле было вывешено такое объявление?
— Представь себе, было!
— В таком случае молочница совершенно права.
— Вот именно! Оттого я и взорвалась!
— Чего же ты ей наговорила?
— Уж будь спокойна, все ей выложила, что за месяцы накопилось.
— Нагрубила ей?
— Знаешь, в таких случаях, как я себя ни сдерживаю, а что-нибудь да сорвется с языка.
— И что же именно ты ей сказала?
— Дура ты, говорю, толстопердая.
— Что-что? Прости, я не поняла.
— И неважно; так, пустяки.
— Наверное, это оскорбительное слово?
— Ты когда-нибудь слышала, чтобы я оскорбила кого?
— Насколько помню, мне иногда приходилось тебя одергивать.
— Да уж, крепкие словечки тебе всегда были не по душе.
— А остальные покупатели, они тоже ввязались в перебранку?
— Все были за меня! Видишь ли, эта молочница всем в округе давно поперек горла стояла.
— И здесь, по ходу действия, появилась эта твоя Паула!
— Ирония тут совершенно неуместна.
— Ирония? В чем ты усматриваешь иронию?
— По тону чувствую.
— Ну что ты, родная, тебе показалось.
— Судя по всему, моя новая приятельница тебе чем-то не нравится?
— Заблуждаешься. Не нравится мне другое: что ты появляешься на людях неряшливо одетой.
— Некогда мне было одеваться! Говорю тебе, кошка сбежала.
— Не стоило горячку пороть, вернулась бы твоя кошка и сама.
— Как это вернулась? Ведь убежала-то она от соседки, из ее комнаты.
— Объясни тогда, каким образом ты сама очутилась у соседки, и в таком виде, полуодетая!
— Сколько минут мы с тобой разговариваем?
— Пусть это тебя не заботит.
— Звонок влетит тебе в копеечку!
— Говорю же, это несущественно. Так что с соседкой, она была нездорова?
— Ее вообще не было дома.
— Как же ты, полуодетая, оказалась у соседки, в пустой комнате?
— Гиза, это совсем неинтересно.
— Напротив, мне крайне интересно.
— Ну, скажи на милость, зачем тебе вникать во все эти мелочи?
— Затем, что я беспокоюсь о тебе.
— У тебя нет никаких причин за меня беспокоиться.
— Возможно, всему виною обычная твоя взбалмошность, но по твоему письму я поняла, что у тебя не все благополучно.