Я взяла и написала ему письмо. Сослалась на то, что у меня отекают ноги, я-де не могу обуть башмаки, а стало быть, ни закупить продукты, ни приготовить ужин не сумею. К величайшему своему сожалению, вынуждена на неопределенное время отложить эти четверговые трапезы. А еще я просила его не звонить мне по телефону: даже от постели до телефона добраться и то, мол, трудно.
Отправила письмо, и у меня как гора с плеч свалилась. Пусть-ка его теперь пичкает престарелая маменька, Аделаида Чермлени-Брукнер, почетный член оперной труппы!
6
Разговор в «Нарциссе»
Отрывок, выхваченный наугад
— И еще у тебя был поклонник.
— Ты что-то путаешь.
— О нет, я не ошибаюсь.
— Я всегда оставалась верна своему мужу.
— Именно он-то и прохаживался по адресу твоего поклонника.
— Бела! Когда же это?
— Привратник со своим семейством захватил тогда в бомбоубежище самый теплый угол. В рождественский вечер они завели патефон, у них было с собой несколько пластинок…
— Смутно припоминаю.
— Все мы, кто отсиживался в бомбоубежище, потянулись к ним, поближе к патефону. И тогда твой муж сказал: «Узнаешь? Ведь это поет твой воздыхатель».
— Трудно поверить! Мой Бела, бедняга, и знать не знал, что такое ревность.
— Он говорил шутливо.
— Тогда вполне возможно.
— Однако сама ты даже не улыбнулась.
— Ну и память у тебя!
— Так что сталось с твоим поклонником? Он жив-здоров?
— Да.
— Встречаешься с ним?
— Встречаюсь, изредка.
— Что значит «изредка»?
— По четвергам он ужинает у меня.
— Но это же прекрасно!
— Прекрасно? Да ничего подобного! Если бы ты его видела…
— А в чем дело? Как он выглядит?
— Как дирижабль. Огромный живот, точно воздухом надутый. Можно подумать, будто он только вдыхает в себя и не выдыхает.
— Как же его зовут?
— А его манеры, это какой-то ужас! Уж на что я не привередлива, но меня от его ухаживаний с души воротит.
— В этом есть нечто трогательное.
— Тут только ты, чувствительная душа, можешь усмотреть нечто трогательное.
— Ну а все-таки, как же его зовут?
— Разговаривает этот человек только с набитым ртом, впрочем, по-другому он и говорить не способен, потому что все время жует не переставая.
— Ты, конечно, преувеличиваешь!
— Какое там, вернее сказать, приукрашиваю! Взять, к примеру, хоть прошлый четверг. Представь себе, сначала он съел целиком каплуна из супа, потом запеченный окорок килограмма этак на полтора, а на заедку умял полный противень слоеного рулета.
— Мне импонирует его непосредственность!
— И не успеет прикончить одно блюдо, как уже требует подать к столу следующее; ему-де необходимо видеть, что еще его ждет.
— По-моему, он душка! Так и не скажешь, как его зовут?
— А разве я не сказала?
— Покамест нет.
— Я думаю, его имя вряд ли тебе известно.
— Не хочешь — не говори.
— Его зовут Виктор Чермлени.
— Виктор Чермлени?! Как же ты могла подумать, будто это имя мне не известно!
— Мне казалось, ты не увлекаешься оперой.
— Но Чермлени… Да это имя знает любой и каждый! Певец с мировой славой!
— Был когда-то. А теперь он, бедняга, ведет хоровой кружок при хлопчатобумажном комбинате.
— Неужели пенсия так мала?
— Он не ради денег. Пенсии ему хватает.
— По-моему, он прелесть. Скажи, а в концертах он разве не выступает?
— Только в домах культуры, да и то редко и не с сольной программой. Его предел — один-два коротких романса. Дыхания ему не хватает.
— Почему?
— У него эмфизема легких.
— Это прекрасно!
— Не понимаю, что тут прекрасного.
— Что он поет вопреки всему.
— И голос у него не тот, что прежде.
— В том-то и смысл.
— Теперь я вообще отказываюсь тебя понимать.
— Мне нравится, когда человек, зная, что у него эмфизема легких, дерзает выступать — пусть на клубной сцене — и поет, насколько хватает дыхания.