— Что-то я, возможно, и пугаю, но уж зубоврачебное кресло я видела собственными глазами.
— Где вы его видели?
— В бомбоубежище. Доктор Каус притащил его туда на своем горбу и берег пуще собственной жизни. Да, вспомнила! Это кресло и по сей день в целости и сохранности.
— Вот как! И где же оно хранится?
— У Паулы. Точнее говоря, у врачихи, которой Паула сдает внаем зубоврачебный кабинет. Я сама его видела там, кресло это.
— Ну и наплевать на него! Не все ли равно, кем был муж Паулы?
— Не согласна с вами.
— Вполне вероятно, что этот зубодер вообще тут ни при чем. С таким же успехом она могла усвоить эти свои суждения от любого другого.
— Какие суждения?
— Вернее сказать, теории.
— Что еще за теории?
— Совершенно нелепые теории о природе музыки.
— Что же все-таки говорила Паула?
— Бог ее знает! Такую чушь обычно в одно ухо впускаешь, в другое выпускаешь.
— Все же мне хотелось бы знать.
— Объясняла мне музыку Вагнера. «Мейстерзингеры», видите ли, навевают покой; когда слышишь их, все горести уходят прочь.
— Интере-есно!
— Да полно вам! Эти банальности единственно тем и интересны, что с равным успехом можно утверждать и нечто прямо противоположное. Взять, к примеру, ее высказывание о бесплотности музыки.
— Это подлинные ее слова?
— Ну, не мои же!
— А по-вашему, это не верно?
— Верно… С точки зрения невежды. Так же верно, что бесплотен воздух для бескрылых тварей. Но птица знает, что нет опоры более надежной, чем воздух.
— И когда это Паула успела вам сказать?
— Сегодня вечером.
— Я спрашиваю, когда именно. За ужином этой темы не касались, по дороге из Пештэржебета — тоже…
— В такси, пока я провожал ее домой.
— На такси до ее дома полторы минуты.
— Мы задержались в машине.
— И надолго?
— Порядочно. Водитель раз пять оглядывался на нас.
— Не узнаю Паулу! Меня она заверяла, будто бы совершенно не разбирается в музыке.
— Она и вправду совершенно не разбирается.
— И никогда на этот счет не высказывалась.
— Перед вами не высказывалась.
— Выходит, только перед вами? Но почему?
— Не хочу, чтобы вы разочаровались в своей приятельнице.
— Она кокетничала с вами?
— Кокетством меня не проймешь.
— Но пыталась кокетничать?
— Со мной все попытки бесполезны.
— Спокойной ночи.
— Как, уже? Почему это вы вдруг решили оборвать разговор?
— Совершенно засыпаю.
— Но я должен сказать вам нечто важное.
— Догадываюсь, что именно.
— Что же?
— Что на других женщин вам и смотреть не хочется.
— Вот и не угадали.
— Давайте отложим этот разговор на завтра.
— Но почему же?
— У меня глаза слипаются.
— Спокойной ночи, любовь моя единственная!
Второй телефонный разговор
— Я не разбудила тебя?
— Что ты! Лежу без света, а сна — ни в одном глазу. Ломаю голову и не знаю, на что решиться.
— А в чем дело?
— Да вот… не знаю, то ли сказать тебе, то ли промолчать.
— Это касается Виктора?
— Ты не обидишься, если я откровенно выскажу свое мнение?
— Надо понимать, он тебе не понравился?
— Как о певце я о нем судить не могу, но чисто по-человечески… Прости, это — чудовище!
— Я ведь заранее тебя предупредила, что он шумлив, назойлив и манеры его оставляют желать лучшего…
— Будь он только шумлив, это бы еще полбеды!
— Так что же он натворил?
— Сказать, что именно? Нет, язык не поворачивается!
— Неужели так ужасно?
— Расскажи мне прежде, что он собой представляет как человек? Что у него за душой? И вообще, ты давно с ним знакома?
— Я знала его еще до замужества.
— А если подробнее? Как ты с ним познакомилась?
— Я тогда училась на первом курсе по классу пения, а он был выпускником политехнического института, без пяти минут инженер.
— Странно как-то.
— Что же тут странного?
— Что позднее он стал профессиональным певцом, а ты вышла замуж за другого человека. Прямо в голове не укладывается. Разве ты не любила его? Или тот, другой, тебе нравился больше?
— Бедняга Бела? За него мама стояла горой. По мне, твердила она, лучше аптекарь, который желает остаться аптекарем, чем инженер, который лезет в оперные певцы.