До Освобождения, особенно до Войны сопротивления[39], читатели писали о будущем страны и народа, о своей тоске или желании, решимости посвятить этому будущему свою жизнь. Я не мог дать им конкретных советов, мучился этим и был способен лишь подбодрить их такими сентенциями, как: старое погибнет, новое окрепнет; старому обществу приходит конец, на смену ему придет новое; свет прогонит тьму.
Отвечая на письма, я не указывал конкретных путей решения проблем, но в отличие от некоторых своих произведений указывал по крайней мере направление, писал недвусмысленно, избегая при этом цветистых фраз. Часто вспоминаю свое письмо цзянаньским школьникам. У меня и сейчас перед глазами лица молодых читателей, которые можно было встретить в тридцатые годы, — сколько в них было благожелательности, какие взволнованные голоса я слышал, какие искренние слова! В тридцатые и в начале сороковых годов я встречал немало таких читателей, беседовал с ними и, казалось, заглядывал в их горячие сердца. В феврале 1938 года в предисловии к роману «Весна» я писал: «Я часто размышлял об этих чистых молодых сердцах и не мог их забыть…» Эти слова я писал со слезами на глазах, а дальше в предисловии говорилось: «Я недостоин быть их другом». Это означало, что я жаждал стать их другом! Потом, когда я отвечал цзянаньским школьникам, меня обуревали те же чувства. Я отдавал сердце читателям.
В письмах тридцатых и сороковых годов очень редко встречались вопросы о секретах писательского труда. С пятидесятых годов таких вопросов стало гораздо больше. Я не мог тогда на них ответить, не знал, в чем секрет. Теперь могу: секрет в том, чтобы отдать сердце читателям. Так я думал, когда только начал писать, и сегодня, спустя пятьдесят два года, думаю так же. Я взялся за перо не ради того, чтобы стать писателем. Писать я начал весной 1927 года в Париже. Я жил в Латинском квартале, на тихой улице недалеко от Пантеона, у входа в который стоят две бронзовые скульптуры — Руссо и Вольтера. Из двух этих мыслителей эпохи французского Просвещения, двух великих писателей «гражданин Женевы, мечтавший уничтожить неравенство и гнет», производил на меня более глубокое впечатление. Проходя мимо Пантеона, я порой жаловался изваянию на свою тоску и одиночество на чужбине. О Вольтере я знал меньше, но мне было известно о его неистовой борьбе против несправедливых приговоров по делу Каласа, Сирвена, Лабарра и других, в результате которой он добился исправления судебных ошибок, доброе имя безвинно погибших было восстановлено, а живые избежали смертной казни. Я знал о том, как он боролся за правду и справедливость, и восхищался им. В Пантеоне были похоронены еще два великих писателя — Гюго и Золя. Золя выступал в защиту Дрейфуса, рискуя жизнью, и добился в конце концов опровержения злостной клеветы и отмены приговора. Невинный человек был вызволен из ада, вновь увидел свет…
Так я учился у французских писателей в те годы. И хотя «их уроки на практике я не применял», сегодня, вспоминая то время, не могу не выразить признательность учителям. Во времена бедствий я не продал свою душу и находил опору в том, чему научило меня прошлое, научила жизнь, друзья, книги, учителя и читатели. Что же касается «уроков», которые преподали мне французские писатели, то это ведь «вторжение в жизнь». А «вторжение писателей в жизнь» у нас когда-то заклеймили как действие с позиции правых, и поэтому некоторые вот уже двадцать лет голову поднять не решаются. Я тогда не проповедовал «вторжение писателя в жизнь», потому что мне некогда было об этом думать. Но когда меня загнали в «коровник» и я увидел, как некоторые мои знакомые разоблачали в дацзыбао «подлинную контрреволюционную сущность Ба Цзиня», я день и ночь мечтал, что вот придут писатели, «вторгнутся в жизнь», докажут мою невиновность. В своих грезах я видел Вольтера и Золя, но, пробуждаясь, еще сильнее ощущал пустоту вокруг себя, прекрасно понимая, что, если бы Вольтер и Золя жили в 1967 году в Шанхае, они бы также, вздыхая и горестно качая головой, сидели в «коровнике». Вот так получилось, что я тоже за «вторжение в жизнь».