Да, верно, думал Андонг Ферреро, она должна носить эту серьгу как трофей, как боевой трофей. Он смотрел на фигуру, замершую перед зеркалом, отяжелевшую от прошлого и будущего, и угадывал в ней гордость и отвагу гвардейца, воина, покрытого шрамами, но не сдавшегося — судьбе ничего не удалось отнять у нее, кроме серьги.
Сегодня она величественным шагом пойдет в окружении таких же величественных женщин, израненных, как она, и, как она, сверкающих драгоценностями. Жрицы, хранительницы талисмана племени, его священного огня.
А утраченный изумруд, уже затерявшийся в легенде и тумане земли, сделает мох на стенах домов еще зеленее, листья на деревьях еще ярче, чистый воздух серебристей, а боль от счастья еще острей и еще богаче чувства, когда из центра города Пречистая Дева, сияя, двинется по улицам, овеваемая прохладным ветром, поющим в колоколах.
Октябрь в Маниле!
Перевод В. Макаренко
В КАНУН МАЙСКОГО ДНЯ
Взрослые распорядились, чтобы танцы окончились ровно в десять, но стрелка часов уже почти приблизилась к полуночи, когда в длинный ряд выстроились у парадного подъезда экипажи, поднялась всеобщая суета: слуги бегали с факелами, освещая путь отъезжающим гостям, девицы стайками быстро взбегали вверх по лестнице в свои спальни; молодые люди окружали их, чтобы пожелать доброй ночи, притворно повздыхать, выразить им свои шутливые опасения по поводу крутизны лестничных маршей, пожаловаться на свою неутешность, свой жалкий жребий, а потом прямехонько отправиться допивать пунш или бренди, хотя они и без того были уже хороши, просто в них бурлило воодушевление, веселье, из всех пор проступали самонадеянность и смелость; эти юные щеголи только что прибыли прямиком из Европы; бал давался в их честь, и они без конца танцевали вальсы и польки и хвастались, важничали, флиртовали весь вечер, и у них совсем не было настроения идти спать — нет, caramba! — нет, и еще раз нет, им не хочется спать в эту влажную тропическую ночь, в этот мистический и волнующий канун майского дня! А ночь так импонировала юности, манила соблазнами, что было бы безумием отправиться в постель, вместо того чтобы идти и идти, идти вперед, распевать серенады под соседскими окнами, перекрикиваться, искупаться в ночном Пасиге и снова бездумно шуметь, веселиться, ловить светлячков, после чего поднять великий крик, возиться, разбирая свои пальто, пелерины, шляпы, трости, а затем бродить, спотыкаясь, среди средневековых теней по грязным, вонючим улицам, едва освещенным парой фонарей, по которым вдруг с грохотом пронесется запоздалый экипаж, подскакивая на булыжной мостовой, по обеим сторонам которой о чем-то шепчутся по секрету слепые темные дома, их черепичные крыши неясно проступают во тьме, словно зловещие шахматные доски на фоне грозового неба, покрытого клоками мрачных облаков, сквозь которые осторожно крадется чертовски молодой месяц, то и дело пугаясь завываний и свиста ветра, разгоняющего облака. Ветер налетает, взвивая столбы пыли, донося запах моря, летних фруктовых садов, незабываемый с детства аромат гуавы, догоняет молодых людей, шумной толпой устремившихся вниз по улице, в то время как отправившиеся наверх, в спальни, девицы, неохотно разоблачаясь, то и дело прилипают к окнам, что-то шепчут друг другу, неожиданно заливаясь хохотом, или томно вздыхают по юнцам, горланящим там, внизу. Из-за этих испорченных молодых людей, их красивой одежды, сверкающих гордостью глаз, элегантных усов, черных и страстных в этом призрачном лунном свете, потеряли головы девушки, которых привела в восторг беззаботность парней; они плакались друг другу на этот ужасный, ужасный мир вокруг, пока старая Анастасия не дергала их за уши или за косички и не прогоняла в кровать, а в это время снизу, с улицы, уже слышалось постукивание по булыжнику тяжелых сапог стражника, позвякивание его фонаря, притороченного к поясу, и мощное эхо его раскатистого голоса, разносившееся в ночи: «Guardia sereno-o-o! A las doce han dado-o-o!»[175]
— Вот и снова наступил май, — говорила старая Анастасия. — В первый день мая все ведьмы улетают ночью далеко от нашей земли. И, — продолжала она, — это ночь предсказаний, гадания, ночь влюбленных, и тот, кто сумеет поглядеть в зеркало, может увидеть там лицо своего суженого…
Так говорила старая Анастасия, хромая по спальне и подбирая брошенные кринолины, складывая шали, составляя рядком туфли в углу, пока девицы, забравшиеся в свои огромные постели, занимавшие чуть ли не всю комнату, не начинали пронзительно визжать со страха, хвататься друг за друга и умолять старую женщину не пугать их.